Воспоминания (Из книги «Острова отчуждения») - [3]

Отказавшись от намерения поехать в сторону Сорбаса и Карбонераса, мы повернули к Гранаде и Мáлаге в поисках комфорта и развлечений. В августе пятьдесят восьмого и марте пятьдесят девятого я вернулся в Альмерию один, чтобы объехать и исходить пешком удивительные земли Нихара. Закончив в Париже работу над рукописью книги, где по чисто литературным соображениям были собраны воедино происшествия, события и встречи на разных жизненных дорогах, я вновь отправился в Альмерию вместе с кинорежиссером Висенте Арандой и сфотографировал места, подробно описанные в «Полях Нихара». В следующий приезд я столкнулся с массой сложностей и не смог осуществить свои планы: арест Луиса, миланский скандал и мышиная возня, поднятая прессой вокруг фамилии Гойтисоло, лишали меня свободы передвижения, впрочем, и без того иллюзорной; к тому же «Поля Нихара», несмотря на nihil obstat цензуры, привели в бешенство алькальда города и местные власти. Если в пятьдесят девятом я сумел проникнуть в лачуги Чанки, не возбуждая подозрений здешних жителей и полиции (под предлогом, что должен найти родственника своего друга, уехавшего в Гренобль), то через год мой приезд не мог пройти незамеченным. Это заставляло быть вдвойне осторожным: я отправился в Альмерию в компании Висенте Аранды, Симоны де Бовуар и Нельсона Альгрена, а в следующий раз — вместе с кинорежиссером Клодом Соте, но уже не рискнул заходить в дома и беседовать с жителями Нихара и Чайки, опасаясь, что это может повредить им (позже, в Альбасете, мои опасения подтвердились). Пребывание в Альмерии, теряло всякий смысл, ведь я не мог осуществить того, что задумал, найти то, что искал. Задыхаясь в душной атмосфере мнимой свободы, я чувствовал себя словно в мышеловке, С чувством горечи и грусти я навсегда распростился с Альмерией, покинул край, подаривший мне столько тепла, сердечности и неподдельности чувств, которые я буду бессознательно искать повсюду и наконец обрету в Магрибе.

«Поля Нихара» — последнее из моих произведений о землях Испании. Характер повествования, композиция и настроение этой книги, написанной с величайшей осторожностью, объясняется стремлением обмануть цензуру, избежать ее капканов: умолчания, тонкие намеки и подтекст непонятны тем, кто привык открыто выражать свои мысли, но полны смысла для людей, измученных гнетом цензуры, которые, по меткому выражению Бланко Уайта, «перенимают у немых удивительную способность объясняться жестами». Достигнув больших успехов в искусстве писать между строк, я совершил поистине геройский поступок — создал произведение, полное тайных намеков и зашифрованных обращений к искушенным читателям, причем даже дотошные чинуши из Министерства информации и туризма (его правильнее бы было называть Министерством информации, угодной богатым туристам) не нашли, к чему придраться, и не выкинули из книги ни строчки, Я очень гордился собой, пока не осознал, что стал мишенью для собственных стрел, одержал пиррову победу. Пытаясь избежать сетей и капканов цензуры, я сам превратился в цензора, и, подчинившись правилам игры, приспосабливаясь к обстоятельствам, отдал дань церберам режима. Как и другие сторонники таких методов, я оправдывался тем, что граница между запрещенным и разрешенным не была слишком четкой: веяния времени, настойчивая работа некоторых писателей, изменения обстановки позволяли сдвинуться с мертвой точки, обратиться к запретным темам. Достичь скромных, но ободряющих результатов. И все-таки при этом мы вынуждены были наступать себе на горло, затыкать себе рот. Последствия такой порочной практики не замедлили сказаться: вынужденное согласие с существующим порядком, боязнь собственного мнения, предательский конформизм, усталость, творческое бесплодие. Писатель, смирившийся с цензурой, напрасно надеется сохранить свою индивидуальность, свое лицо — следы от шрамов не исчезают. Постепенно я пришел к мысли, что каждый должен заниматься своим делом: цензор — читать, а я — писать, ни на минуту не задумываясь о его существовании. За пять лет приспособленчества я вынужден был проглотить слишком много оскорблений, но, как сказал в подобных обстоятельствах мой друг Фернандо Клаудин, всему есть предел — оскорбления тоже приедаются. Мое решение раскрепостило меня, сняло камень с души, но вызвало смертельную ненависть в стане врагов: на меня обрушилась лавина брани и оскорблений, началась кампания травли, организованная Генеральным директором управления печати Адольфо Муньосом Алонсо. Все, что я напишу, в течение трех последующих лет будет запрещено в Испании до самой смерти Франко.

Многие правительства, правые и левые, запрещая книги и чиня литературе всевозможные препятствия, незаслуженно приписывают ей могущество, которым она вовсе не обладает, отчего у противников режима часто возникает абсурдная вера в то, что стихотворение, роман или пьеса (раз уж их запретили) могут изменить окружающую действительность, повлиять на ход событий. Такое предположение лишено оснований: литература не всегда находит путь к душам читателя, а если и находит, то путь этот долгий и трупный. Тем не менее один из товарищей по партии, вдохновленный успехом «Полей Нихара», пытался внушить мне перед моей поездкой в Альмерию, что книга «призвана пробудить сознание народных масс провинции». С наивным оптимизмом и восторженной верой в мои ораторские способности он убеждал меня посетить книжные лавки и библиотеки Альмерии и, не тратя время понапрасну, объяснить труженикам на ниве культуры, в чем состоит общественное звучание «Полей Нихара». Не разделяя его иллюзий, я все же заглянул в магазин, на витрине которого был неплохой выбор книг. Со смущением, овладевающим мной, когда речь заходит о моих произведениях, я поинтересовался, есть ли в продаже «Поля Нихара». Слова продавщицы в мгновение ока разрушили все воздушные замки. Удивленно подняв брови, она спросила: «Простите, какие поля?»