Воспоминания - [8]

. А знаменитый на весь мир психиатр из Осло, сын шамеса в Порлитце, был в ту пору маленьким мальчиком, на несколько лет моложе меня. Книрим в моем исполнении так впечатлил его, что он на многие десятилетия остался моим поклонником. О логотерапии он мало что знал, зато у него в памяти сохранились Виктор Франкл и сапожник Книрим.

О том, как я однажды и сам написал драму, подробно рассказал Ганс Вейгель в предисловии к моей книге «Сказать жизни „Да!“»[15], то есть к новому изданию моей книги о концлагере[16] (о которой я поговорю позже). Следует уточнить, что по книге о концлагере тоже была написана пьеса, причем сделал это католический священник из Австралии. Один акт этой драмы исполнялся в Торонто как своеобразный пролог к моему докладу: я выступал в театре — в самом просторном помещении Торонто. «Виктор Франкл» появлялся в сюжете дважды, в качестве одного из заключенных и в качестве комментатора. А в зале сидел третий Виктор Франкл — я сам в роли зрителя.

Школа

Началась Первая мировая война, государственным служащим пришлось поужаться. Больше уже никакой дачи, лето мы проводили на родине отца, в Порлитце. Мы, мелкота, обходили крестьянские дворы, выпрашивая хлеб, воровали кукурузу в полях.

В Вене я отправлялся в три часа ночи на рынок, в очередь за картошкой, а в полвосьмого мама сменяла меня, отпускала в школу. И это зимой.

Потом — бурная межвоенная пора. Я с головой погрузился в чтение натурфилософов, таких как Вильгельм Оствальд[17] и Густав Теодор Фехнер[18]. С последним, однако, я еще не успел ознакомиться, когда заполнял две толстые тетради сочинением под громким заголовком «Мы и мировой процесс». Я пришел к выводу, что в макрокосмосе, как и в микрокосмосе, действует универсальный «принцип равновесия» (я вернулся к этой мысли в книге «Доктор и душа»[19]).

И вот однажды, когда мы в очередной раз плыли на пароходе вверх по Дунаю на дачу (в Эфердинг) и я около полуночи лежал на палубе, созерцая «звездное небо над головой» и принцип равновесия «в себе» (Кант нам всем в пример), меня постигло откровение, «ага-переживание»[20]: нирвана — это тепловая смерть[21], «увиденная изнутри».

Из этого ясно, какое впечатление мог произвести на меня потом Фехнер с его «дневным видением против ночного видения»[22], и как еще позже завораживал меня Зигмунд Фрейд, «По ту сторону принципа удовольствия»[23]. Но тут мы уже подступаем к истории моего столкновения с психоанализом.

В первых классах средней школы я еще считался образцовым учеником, но затем свернул на собственный путь. Я посещал Народный университет и изучал там прикладную психологию, но интересовался также и экспериментальной. В школе я вместо обычного доклада прочитал целую лекцию с демонстрацией экспериментов, в том числе показал детектор лжи, основанный на психогальванических рефлексах. Подопытным стал один из одноклассников. Когда в ряду ключевых слов я назвал имя его подруги, стрелка гальванометра (а изображение, во много раз увеличенное, еще и проецировалось на стену кабинета) скакнула на максимум. В ту пору мы еще не отвыкли краснеть. К счастью, в кабинете был приглушен свет.

Расхождение с психоанализом

Все чаще я выбирал в качестве темы для докладов и сочинений что-то из области психоанализа. Всех соучеников я обогатил сведениями об этой новой науке, так что они легко догадались о процессах в подсознании нашего преподавателя логики, стоило ему посреди урока оговориться и вместо «по совокупности» произнести «по совокуплению».

Сам я приобретал эти знания непосредственно у известнейших учеников Фрейда[24] — Эдуарда Хичмана[25] и Пауля Шильдера[26], причем последний читал лекции в психиатрической университетской клинике (я ходил на них из года в год) еще при Вагнере-Яурегге[27].

Вскоре я вступил в переписку и с самим Фрейдом. Я посылал ему материалы, которые находил благодаря своему обширному междисциплинарному чтению и которые, как мне казалось, могли его заинтересовать, и он незамедлительно отвечал на каждое письмо.

К сожалению, его письма и открытки (наша переписка продолжалась на всем протяжении моей учебы в старших классах) спустя много лет, когда я угодил в концлагерь, были конфискованы гестапо заодно с несколькими историями болезни, которые еще молодой Фрейд составил в психиатрической клинике при университете. Они были полностью написаны им от руки, и архивариус клиники подарил их мне, когда я там работал.

Сидел я однажды на скамейке на главной аллее Пратера — любимое место занятий в ту пору — и набрасывал на бумагу мысли «О происхождении мимических знаков согласия и несогласия». Я приложил эту рукопись к письму, адресованному Фрейду, и был немало потрясен, когда в ответ Фрейд сообщил, что переслал статью в «Международный журнал психоанализа», и спросил, не возражаю ли я.

Несколько лет спустя, уже в 1924 году, статью действительно опубликовали в этом журнале. Но первая публикация у меня состоялась еще в 1923 году, хотя и в молодежном приложении к ежедневной газете. Пикантная подробность: текст, вышедший из-под пера будущего психиатра, открывался предуведомлением: он-де терпеть не может здоровых людей. (Конечно же, я подразумевал безоглядное приятие унаследованных предпосылок.)