Воспоминания для будущего - [33]

Все это представлялось мне удивительной чисткой и прежде всего чисткой мозгов. Автоматическое письмо, сны наяву, галлюцинации. «Взорвать барак» других было уже недостаточно — подлинная смелость заключалась в том, чтобы взорвать свой собственный. «Прежде чем переделать мир, переделай самого себя!», «Каждый человек, сам того не ведая, поэт!» (лозунги, повторенные в мае 1968 года).

Вскоре я увлекся Востоком. Это было естественно, неизбежно, логично — по-картезиански. Бхагавадгита, тантра-йога, хатхайога, Упанишады, а также «золотые стихи» Пифагора²⁰ стали моим излюбленным чтением. Я вижу себя вместе с Робером Десносом в зале Сюссе, неподалеку от станции метро Жорес. Деснос импровизировал стихи на мои мимические номера, а я импровизировал пантомиму на его стихи. Деснос — гений автоматической мысли — обладал самым большим даром снов наяву.

Принимал ли я все это всерьез? Не думаю. Важно, что этот период, длившийся два сезона, дал мне возбуждение, беззаботность и полную раскованность поведения. Мои поступки были откровенно смелыми. Я хорошо понимал, что так тому и следовало быть. Анархия — само благородство. Она означает полную и абсолютную ответственность за самого себя. Ничего общего с «террористами».

Двери «Чердака» никогда не запирались — приходи и живи кому вздумается. Я предоставил своим товарищам самим содержать помещение в порядке. Мы понаставили кровати во всех углах. Идеальная республика! Раз в неделю мы устраивали вылаз-ку за город. Каждый приносил что хотел. Девушки из нашей компании готовили какое-нибудь блюдо. Мне вспоминается огромный чан с кальмарами. Сотрапезники не всегда отличались богатой фантазией, и, случалось, у нас оказывалось такое количество камамбера, что мы доедали его весь остаток недели.

В такие вечера нас собиралось человек пятьдесят-шестьдесят, и мы давали импровизированные представления. Я любил импровизировать пантомиму под пластинку Вареза «Ионизация». Жиль Маргаритис тренировался для своего номера «Честерфолиз». Фисгармония Роже Каччиа — вот что было мне нужно. Я обожал склад ума Жиля Маргаритиса. Тонкую меланхолию его души клоуна.

Сильвен Иткин работал на «Чердаке» для своей труппы «Алый черт». Он готовил там «Пасифаю» Монтерлана и «Убю-прикованного» Жарри.

По моей просьбе Превер инсценировал «Страну чудес» Сервантеса: двое балаганных зазывал показывают спектакль, предназначенный исключительно для «порядочной публики». И хотя на самом деле они не показывают ничего, все, выдавая себя за порядочных людей, что-нибудь да «видят». Сюжет — находка для костюмированного вечера.

Приходил и Чимуков — глава группы «Октябрь». Незадолго перед этим группа «Октябрь» получила премию Олимпиады в Москве. Жаку Преверу импонировал уже сам тип молодого революционно настроенного содружества.

Сильвену Иткину суждено было умереть в Лионе под пытками во время войны. Какой прекрасный человек — увлеченный, волевой, язвительный, с улыбкой и взглядом ребенка.

Цыганский композитор Жозеф Косма писал для нас чудесные песни на стихи Превера. Нам нужен был мальчик. Иткин указал мне на мальчонку лет восьми, — он болтался в одном из рабочих кварталов Парижа и боялся только фараонов и собак. Звали его Мулуджи. Мы приютили его у себя на «Чердаке». В первый вечер, когда мальчик улегся спать, мы услышали, что он шевелится на кровати.

— Ты не спишь?

— Нет, я себя баюкаю. Я всегда себя баюкаю...

И в самом деле, он раскачивался справа — налево. Закутывался в сон.

У него был очаровательный голос, и когда он с улыбкой на лице пел «Ах, как печально наше детство» Жака Превера и Косма, у нас щемило сердце.

Кроме того, был Баке — виолончелист-лауреат, клоун-акробат, актер и инструктор по лыжам.

Попади мы в хорошие руки, и получилась бы превосходная труппа комедии дель арте. Да только мы не хотели попадать ни в чьи руки.

Превер писал свои стихи на клочках бумаги — ему бы и в голову не пришло собрать их в книгу. Анархистская щедрость была правилом... правилом неписаным, но действующим. Главное — сохранять радость жизни.

Такой избыток свободы неизбежно привел к дурным последствиям. Взять наши вылазки за город. Вначале мы совершали их в тесном «семейном» кругу. Потом стали приглашать друзей. Друзья приводили с собой друзей. Первые, устав, перестали появляться. В результате я уже никого не узнавал. Я понял, что случилось, когда на улице Ренн ко мне подошел мужчина и, пожимая мою руку, сказал:

— Вы меня не припоминаете? Третьего дня мы вместе провели вечер у Барро.

Хотелось бы мне знать, кого же он принял за Барро!

Арто

Мы виделись почти ежедневно. Иногда преподносили друг другу розу. Он просил, чтобы я ему подражал. Я подчинялся. Вначале он улыбался, внимательный к малейшей детали, одобрял, потом нервничал, наконец, взбудораженный, принимался вопить: «У меня уккрали мою иннндивидуальность, мою иннндивидуальность, у меня уккрали мою иннндивидуальность!» И убегал. Я причинил ему боль? Нет — было слышно, как он хохочет на лестнице. Ни меня, ни его нельзя было провести. Я знал Арто — человека, а не литератора.

Любой человек, одаренный богатым воображением, «переходит на другую сторону». Он