Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева - [2]

Отец видел во мне будущего коммерсанта и ни под каким видом не хотел уступить моему влечению. Я уже нашел было некоторые лазейки в императорское театральное училище и объявил отцу, что классического образования мне не нужно, так как по роду моего очевидного призвания мне надлежит перейти в специальное учебное заведение. Мать присоединилась ко мне и тоже долгое время действовала на отца в духе умиротворения, но он был непоколебим и в доказательство своей неприязненности к моим, как выражался он, затеям, перестал брать меня с собою в театр. Впрочем, в этом, кроме неприязненности, было еще предположение заставить меня забыть подмостки и направить мое внимание исключительно на науки. Расчеты были верные, но желаемых результатов не получилось.

Огорченный безаппеляционным решением отца оторвать меня от театра окончательно, я прибегнул однажды к неособенно замысловатой, но для моего возраста преступной хитрости: получив от отца в воскресенье рубль на недельные расходы, я ушел из дому часом раньше обыкновенная в гимназии и явился к директору Постольсу за разрешением возвратиться в стены училища только на другой день утром, прямо к классным занятиям.

— Папаша убедительно просит вас о моем отпуске, — солгал я директору, с твердой уверенностью, что воля отца не встретит, как и прежде, препятствий.

— А ты зачем же нужен ему сегодня вечером? — спросил Александр Филиппович, недолюбливавший несвоевременных отлучек воспитанников из здания гимназии.

— В театр папаша меня берет с собой.

— Ох, уж эти театры! Родители только балуют тебя, и ты ленишься самым отчаянным образом.

Я отправился в театр и купил билет в галерку. В двенадцатом часу кончился спектакль, я вышел на улицу и остановился в горестном раздумье, не зная, куда идти? В гимназии было поздно; начальство удивилось бы моему появлению и спросило бы, почему я не поехал по обыкновению домой. Это навело бы их на подозрение, и мой поступок мог бы обнаружиться во всем своем непривлекательном виде. Домой же показаться я не смел никоим образом, прежде всего поднялся бы такой переполох, так бы перепугались домашние, что не миновать бы крупной неприятности. Оставалось одно — гулять всю ночь по улицам; я так и сделал: вышел на Невский и скитался по проспекту до 7 1/2 часов утра, то есть до тех пор, пока швейцар не раскрыл дверей для приходящих учеников. Явился я в гимназии полузамерзшим, с окоченевшими членами; в это время стояли сильнейшие морозы, а моя шинель, как и все форменные амуниции при императоре Николае Павловиче, была холодная, и ноги, согласно тогдашнему порядку, не были обуты в калоши.

Но, не смотря на такой чувствительный урок и на опасность подобных ночных прогулок, я еще несколько раз посетил Драматический театр. Такова была у меня любовь к сцене.

В конце-концов, разумеется, мои похождения обнаружились и дошли до слуха отца, который просил директора, крайне не Довольного моим поведением, чтобы он наказал меня шестимесячной выдержкой в стенах гимназии. Со своей стороны отец лишил меня на такой же срок «еженедельного рубля».

Выдержав полугодовой арест, возвращаюсь в родительский дом и сталкиваюсь с отцом.

— Ну, что отучили тебя? — было его первым вопросом. — Не будешь больше в театр бегать?

— Нет, буду, — ответил я решительно.

— Ты теперь уже большой! — сказал мне внушительно отец. — У тебя свой ум… Предоставляю тебе полную свободу, но, в качестве человека опытного и, главное, желающего тебе добра, советую свои действия всегда сообразовать с положением… Отныне ни за какие последствия твоего сумасбродства я не отвечаю, всю ответственность ты принимаешь на себя… Поступай, как хочешь, но на меня не пеняй…

— Так, значить, я могу… — радостно воскликнул я, но отец перебил меня:

— Все что угодно и, пожалуйста, без всяких спрашиваний у меня. 

II

М.В. Самойлова. — Традиция. — Л.В. Дубельт. — Гедеонов. — Театральное училище. — О. Василий. — Л.Л. Леонидов. — Училищный спектакль. — Публичный дебют и служба в Александринском театре.

Слабый протеста отца, вдруг круто изменившего свои воззрения на сцену, как оказалось, был следствием случайного заступничества за меня известной в то время артистки Марш Васильевны Самойловой, родной сестры Василия Васильевича Самойлова, которая в блеске своего таланта покинула сцену, благодаря своему замужеству с купцом Загибениным. Она сказала моему отцу, выслушав его жалобы на меня:

— Уж если у Саши такая страсть, то не следует его удерживать. Никакая сила не поборет страсти: рано ли, поздно ли, а ведь придется вам уступить, и он, все-таки, восторжествует; препятствия же только сильнее разжигают желания… Лучше всего возьмите его из гимназии и присылайте ко мне: я буду с ним заниматься и проходить роли, и все что сама знаю, передам ему…

Это убедило отца в мою пользу. Я вышел из гимназии и стал ежедневно посещать Марью Васильевну, серьезно принявшуюся внушать мне замысловатый театральный премудрости, кажущиеся такими незначительными с первого взгляда, но на самом деле не легко преодолеваемые и имеющие громадное значение к драматическом искусстве.

Современная театральная школа, придерживающаяся исключительно одного натурализма и изгнавшая из учебников окончательно те старинные догматы и символы, о которых нынешние актеры с презрением отзываются, как об отжившей «традиции», — делает величайшую ошибку. Эти традиции создавали нам таланты, их придерживались такие колоссы, как Каратыгин, Мочалов, Мартынов, Самойлов, Щепкин, Садовский, Самарин, Максимов; эти традиции известным образом служили уровнем всей сцены, приподнимали пигмеев до великанов, благодаря чему получался (нынешнему зрителю совсем незнакомый) ансамбль, при условии которого был возможен классический репертуар. В настоящее же время все театры, как столичные, так и провинциальные, пробавляются водевилем, к чему только и применим не понятый современными актерами натурализм. Впрочем, московский Малый театр кое-как еще лавирует между трагедией и водевилем, не отставая от первой и не приставая ко второй; старая традиция там еще по временам оживает и с гордостью смотрит на своего победителя, на балаганного импровизатора, так глупо ее уничтожившего… Не так обидно то, что царствует на сцене наивный водевиль и что сцена заполонена неучами, а то, что все это ягодки тех цветочков, которыми так усердно, с такою искреннею надеждою в хорошее будущее, занимались цивилизаторы и прогрессисты родного театра, безумно любившие его и отдававшиеся ему всей душой. Эти честные деятели оказываются преступниками, убийцами искусства; их не поняли и хорошие идеи их перетолковали безобразно, дико, нелепо…