Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева - [10]

— Мартынов! — окликнул его Николай Павлович.

Александр Евстафьевич приободрился и браво подошел к императору.

— Пьян?

— Так-точно, ваше величество.

— А помнишь, ты обещал мне исправиться?

— Я-то помню, ваше величество, да враг-то мой не помнит.

— А ты от врагов-то подальше бы!

— Этого-то никак нельзя, ваше величество.

— Почему? — удивился государь.

— Да потому, что в одно и то же время они и друзья мои

— Эх, Мартынов, Мартынов! Что мне делать с тобой?

— Простите, ваше величество, но с таким дураком, как я, другой бы на вашем месте и разговаривать не стал…

Государь рассмеялся и отошел от неукротимого комика.

Говоря о сороковых годах, нельзя не привести нескольких курьезов из жизни товарищей и сослуживцев, давно умерших и давно забытых.

Петр Иванович Григорьев и Петр Григорьевич Григорьев, служившие в одно время на сцене Александринского театра, ничего не имели между собой общего, родственного, хотя театралы почему-то и называли их братьями. На театральных афишах эти однофамильцы проставлялись Петр Иванович— первым, а Петр Григорьевич — вторым. Жили они в одном доме, но в разных квартирах, на Разъезжей улице, недалеко от Пяти Углов. Однажды одного из них разыскивал какой-то субъект. Подходит к их дому и обращается к дворнику с вопросом

— Здесь живет Григорьев?

— Здесь, но вам которого нужно?

— Который служит в Александринском театре?

— Оба служат в Александринском театре.

— Он еще недавно из театральной школы вышел?

— Оба они вышли, кажись, недавно…

— Ну, того, который на днях женился?

— Оба они в одно время поженились…

Субъект уже стал сердиться и раздраженно сказал:

— Его Петром зовут?

— Оба Петры!…

— Ах, чтоб их!.. Веди меня к тому и другому, буду по лицу узнавать…

Петр Григорьевич был записным карточным игроком и частенько засиживался за зеленым полем до полдня. Опоздав таким образом на репетицию, он всегда присылал к режиссеру Куликову лаконическую записку: «На репетиции быть не могу, выдергиваю зуб». Когда у Николая Ивановича накопилось таких записок до 50, он собрал их в пачку и, выждав удобный случай, при всей труппе сказал Григорьеву:

— Петр Григорьевич, много ли у человека во рту зубов?

— А я почем знаю, — ответил спокойно Григорьев: — я не анатом…

— Однако, может быть, слышали?

— Слышать-то слышал: штук тридцать, говорят…

— А вот и неправда, — перебил его Куликов, — больше: вот у меня ваши записки — по ним вы уж полсотни у себя зубов повыдергали, да еще у вас полный рот остался…

— Ничего нет удивительного, — без смущения ответил Григорьев. — Я вместо выдернутых-то всегда новые вставляю, ведь вставные тоже болят и их приходится опять заменять свежими, так что на мой счет вы, Николай Иванович, проехались совсем неосновательно…

Этот наивный ответ рассмешил всех присутствующих, в том числе и Куликова, который после этого, все-таки, не перестал получать краткие, но выразительные послания Петра Григорьевича.

Непризнанный трагик Павел Иванович Толченов, считавший себя забитым по милости Василия Андреевича Каратыгина, трагика признанного и знаменитого, был в жизни удивительным комиком. Он не отличался миловидностью, а люди со вкусом так просто называли его уродом, но зато сам о себе он был высокого мнения и в грубоватых чертах своего непредставительного лица видел классическую красоту. Гримировался он постоянно молодцевато, для какой бы ни было роли, и на свое шершавое лицо усердно накладывал молодые блики.

— Послушай, Толченов, — часто говорили ему товарищи, — ты вымазался не по характеру роли…

— Наоборот, даже очень характерно…

— Помилуй, по пьесе ты должен быть антипатичен, зол, с перекошенным лицом, а ты Аполлоном Бельведерским загримировался… Поправься, не хорошо…

— Что вы понимаете! Я в суть основательно вникнул и пришел к убеждению, что наружность должна быть контрастом душевных качеств изображаемого мною лица…

— Врешь! Из чего же ты заключаешь это?

— А из всего… Даже, говорят, в психологии сказано, что всякий злодей прежде всего привлекателен и интересен…

— Кто же тебе это сказал?

— Мне это по заграничным источникам известно…

— А как до тебя заграничные источники дошли?

— Убирайтесь вы от меня! Чего пристали, как дураки… Я пообразованнее вас, у меня сын в гимназии учится…

От нашего парикмахера (Федора Ефимовича Тимофеева, прослужившего при театре около 60-ти лет) Толченов всегда требовал нарядных париков, приглаженных, расчесанных, завитых. Однажды Тимофеев надевает ему на голову парик; Павел Иванович, разглядывая себя в зеркало, замечает:

— Не хорош!

— Чем же-с?

— Не к лицу.

— Что вы, помилуйте! Его всегда с большим удовольствием Иван Иванович[3] надевает…

— Мало ли что Иван Иванович носит! Он мне не указ… Ему что ни надень, он все урод уродом будет, а я не хочу отвращением выглядеть…

— А другого подобного нет-с, Павел Иванович.

— Я этого не надену!

— Как же так?!

— А так, не надену, и кончено!.. Что это за парикмахер, если у него ничего подходящего нет!… Вот твой парик, полюбуйся!…

Толченов был вспыльчив. Сорвал он с головы своей парик и швырнул его на пол.

— Это ужас! Это безобразие!— выходя из себя, начал кричать трагик. — Париков— нет! Начальства— нет! Порядка— нет! И. это императорским театром зовется!.. Я этого так не оставлю!.. Я поеду жаловаться!.. Дайте мне адрес государя!.. Где живет государь?..