Воспоминания ангела-хранителя - [114]

Он понимал, насколько безбожна эта мысль, но что он мог сделать, не веря, не зная, что эти слова нашептал ему черт? «Я знаю ответ на все ваши вопросы, и я единственный, кто знает, что я это знаю».

Он смотрел, как они лежали на носилках и как их проносили мимо него, в больницу. На Лейковиче были ботинки на резиновой подошве с полностью стершимся рисунком, серые мятые брюки, пиджак от другого костюма и зеленый свитер. На ввалившихся закрытых глазах поблескивало пенсне, которое он, видимо, носил всегда, потому что упоры на пружинках проделали глубокие вмятины на переносице его белого бесформенного носа.

Голова его жены выглядела очень большой, такой большой, что ничего другого в ее облике Альберехту не запомнилось. Ее голова напомнила ему портреты королевы Вильгельмины с маленьким подбородком и большим, чувственным ртом без губ. Волосы, черные и седые пряди без промежуточных оттенков, были туго зачесаны назад и так крепко забраны шпильками, что прическа оставалась в полном порядке.

«Вот это и есть те люди, которым я причинил столько горя, – думал Альберехт, пока ехал дальше следом за Эриком. – Сколько еще пройдет времени, прежде чем они выяснят, что это сделал я?»

На запруженном машинами перекрестке он потерял Эрика из виду и уже не пытался его догнать.

– Ты, конечно, прав, – сказала Мими, – лучше бы они умерли.

– Я бы тоже хотел умереть.

– Быть может, нам всем было бы лучше умереть. Но стоит подождать и посмотреть, что собираются делать немецкие убийцы.

– Я завидую Бёмеру, – сказал Альберехт. – Бомба. Насмерть. Тогда погибло двенадцать человек.

– Если попытаться представить себе, как немцы будут унижать наши судебные органы и полицию, то действительно можно ему позавидовать. Но, Бертик, пока ты жив, надо быть сильным.

– Может быть, и надо, но я-то совсем не сильный. И почему я тогда не задержался в здании суда хоть на пять минут. Лежал бы теперь спокойненько под обломками, как Бёмер.

Вот ведь, на теле ни единой царапины и ни один смертный не знает о его преступлении – а он, неблагодарный, произносит святотатственные речи! Я даже расплакался. И уверен, что Господь тоже расплакался и в его Святое сердце закралось сомнение: зачем Я уберег этого недостойного? И я обратился с мольбой к Господу, чтобы он простил моего подопечного.

– Такое нельзя говорить вслух, – сказала Мими.

– Нельзя говорить вслух! – повторил Альберехт, и в его голосе послышались злые нотки. – Лучше бы вы говорили вслух побольше. Лучше бы пораньше рассказали мне о Лейковичах. Тогда, возможно, удалось бы так устроить, чтобы они вовремя уехали из Нидерландов. Могли бы, например, вместе с Сиси, на том же грузовом судне, уплыть в Америку. Это было вполне реально, если бы я знал. И были бы они сейчас в Америке вместе с Сиси и приемной дочкой. Почему вы мне ничего не рассказывали? Почему Эрик молчал?

– Но подумай сам, Берт, на какие деньги они жили бы в Америке? Здесь все было просто. Лейкович плодотворно работал у Эрика в издательстве. Да старик и не захотел бы никуда уезжать!

– Вы с Эриком, – ответил Альберехт, – отлично знаете, как надо перестроить мир в соответствии с идеями Маркса, который умер уже шестьдесят лет назад, а то и больше. И маленькое такое кровопролитие, если оно потребуется, вас тоже не смутит. А когда люди рядом с вами оказываются в беде, вы ходите, точно зашоренные.

– Зашоренные? Мы? Что ты, Берт… Если бы Эрик не помогал, Лейковичи не смогли бы жить в Нидерландах.

– Говоришь, Лейкович плодотворно работал в издательстве. Ну а Ренсе? У вас все стены завешены картинами, но нет ни одной картины Ренсе.

– Точно не знаю. По-моему, что-то его есть на чердаке. Во всяком случае, Эрик не раз оплачивал его выпивку, это точно.

«Она говорит это, лишь бы что-нибудь сказать, – думал Альберехт. – Лишь бы что-нибудь сказать. Люди часто так говорят. Да я и сам тоже. Я уже много дней подряд говорю, лишь бы не молчать. “Берт, ты поможешь найти пропавшую девочку?” – и я что-то говорю. Не хочу, чтобы меня разоблачили, я в опасности. Но и другие говорят, лишь бы что-нибудь сказать. Порой кажется, что у любого человека на совести есть задавленный ребенок». Альберехт кашлянул и сказал:

– Но вы могли бы его морально поддержать и повесить какое-нибудь его полотно?

– А ты у себя повесил?

– Я – нет. Но Ренсе обвиняет меня в мещанстве. И правильно делает. В художественном мире я чужак. Если бы я повесил у себя какую-нибудь картину, он бы усомнился в собственном таланте. Но вы-то знатоки. У вас в этом мире есть связи, вы могли бы ему помочь добиться успеха. Вы пользуетесь авторитетом.

– То-то и оно. И мы убеждены, что истинное призвание Ренсе – преподавание. Он мастерски умеет рисовать реалистично, если захочет, поэтому так обидно, что он пишет только однотонные синие полотна.

– Рисовать предметы, как в жизни, утратило смысл, говорит он, после изобретения фотографии.

– Этому утверждению уже больше ста лет – столько, сколько прошло с момента изобретения фотографии. И Ренсе далеко не первый, кто высказывает такое мнение. Но ты же понимаешь: красить полотно в синий цвет или вообще не заниматься живописью – это одно и то же.