Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева - [59]

за дом; сколько граф ни торговался, ни сердился, но они ни копейки с этой цены не убавили и Киселев был затем целый день в дурном расположении духа, досадуя на то, что ему не удалось поймать своего подчиненного на воровстве. Впрочем эта слабость его была еще извинительна, потому что он не мог не знать, что из десяти его подчиненных девять воруют, что называется, во все лопатки, и что казенным крестьянам, при новом управлении нисколько не легче, чем было и при старом. Но жаль, что граф, взявшись за благоустройство крестьян, не имел понятия даже о том, как с ними говорить. Пришла к нему куча новых переселенцев с жалобами, что земли, им отводимые, не хороши, что у колонистов и у старожилых крестьян земли лучше, и потому просили о дозволении им выбрать места для своего водворения, где им вздумается. Граф говорил с ними самыми сладкими фразами целых два часа, истощил всю свою логику, доказывая им неудобоисполнимость их требования, и после каждого доказательства спрашивал их, понимают ли они его и убеждаются ли его доказательствами? И крестьяне каждый раз с низкими поклонами отвечали ему, что понимают, но очень просят исполнить их желание; после чего граф снова пускался в свое красноречие, а крестьяне опять повторяли ему то же самое, и так до тех пор, пока он, кажется, устал и решился с ними кончить, объявив, что этого сделать нельзя. Но эти финальные слова он произнес так, как бы прощаясь с французскими актрисами, наклонив голову и поднося два пальца к губам, с ласковою улыбкою на устах. Мужики разинули рты, не трогаясь с места, и ушли не прежде, как после ухода Киселева, оставшись в уверенности, что граф говорит хоть и мудрено, да кажись милостив, податлив и просьбу их все-таки исполнит.

Это неумение или незнание, как обходиться с нашими крестьянами и говорить с ними, было обыкновеннейшим явлением у многих из наших высших сановников. Большая часть из них знали французский язык и саму Францию гораздо лучше, нежели Россию и свойства русского простого народа, который любит ясность и решительность обращаемой к нему речи. Каждое приказание и подтверждение чего-либо для них необходимого к исполнению, должно выражаться энергически и с твердостью, причем вовсе не следует увлекаться до криков, ругательств и даже побоев, в чем заключается, к сожалению, другая наша крайность. Излишняя же деликатность и нежничание не только ни к чему не ведут, но всегда перетолковываются превратно, вводят в заблуждение и часто вредят делу, потому что проявляют не силу, а слабость. Я знаю случаи, когда такие деликатные обхождения, обманывая людей, ожесточали их, а иногда доходили до истинного комизма. Например, был в Белоруссии генерал-губернатор, к которому как-то раз явились мужики из пожалованного ему арендного имения, с жалобою, что они умирают с голоду от неурожая и тяжелой барщины; а он уговаривал их самым нежным тоном и пространной диалектикой, чтобы они вооружились терпением и, приказав им дать по рюмке французского вина, отпустил их с тем домой. Мужики диалектики не поняли, а тоном ее обнадежились, потом разочаровались и еще более обозлились. Был также губернатор в Нижнем-Новгороде, который в досаде на ямщика, ехавшего тихо, не взирая на неоднократные его приказания ехать шибче. — обратился к нему наконец с умилительными словами: «друг мой! Ты до того доведешь меня своею грубостью, что я заболею!» Не знаю смягчился ли ямщик, но трудно придумать что нибудь бестактнее этой забавной выходки.

Граф Киселев пробыл в Саратове около недели, и я его проводил по Заволожью чрез места новых поселений до границы Оренбургской губернии. На первом обеде, в колонии Екатериненштате, он выказал вновь свою подозрительность, простиравшуюся до причудливости. Перед выездом из Саратова, он мне сказал, чтобы на всем пути никаких угощений ему не приготовляли и на обедах, кроме супа, ничего не подавали, о чем я и предварил хозяев квартир, где предназначалось обедать или ночевать. В колонии встретил нас управлявший конторою колонистов Бутягин. Садясь за стол, граф тотчас же встревожился, заметив, что стол накрыт как бы не просто. При втором блюде он спросил меня: «pent être c'est le cuisinier de Boutiaguin qui a preparé le diner?» Я отвечал ему, что не знаю, но что о воле его сиятельства мною дано знать. Увидев третье блюдо он с неудовольствием сказал: «mais je suis persuadé que c’est le cuisiuier de Boutiaguin qui a fait le diner!» — и на эту тому уже ворчал целый день.

Первый ночлег мы имели на образцовой ферме, в палатках и киргизских кибитках, потому что устройство фермы только-что начиналось, и построек еще никаких не было, и здесь, кажется, не обошлось без подозрения графа, что Витте ворует. На другой день мы достигли, чрез новые поселения, границы Саратовской губернии, и я распрощался с графом. При расставании, я заметил некоторую холодность ко мне в графе, происшедшую, как я после узнал, от ябедничества сопровождавшего нас его ревизора Райского, поляка, нашептывавшего ему исподтишка, что будто переселенцы лишены хороших земель оттого, что лучшие отведены колонистам, тогда как отводы колонистам чинились по распоряжению его же комиссии и с его же утверждения таким образом, чтобы недостающие им земли, прирезывать из смежных пустопорожних земель, во избежание чересполосицы.