Восьмёрка - [9]

Я очень наглядно представил, как тот самый очкарик, которого мы видели с утра, пытается успеть удавиться до того, как за ним придут из зала.

— Красиво я придумал! — хохотнул Грех на улице, улыбаясь во всё грешное лицо.

Севрайон — это одна преступная бригада в нашем в городе, а буцевская — другая.

С улицы я услышал, как после первого куплета «Голубая луна» оборвалась и зазвучала мрачная композиция про централ. Всё равно будет тебе, диджей, медленная смерть, ничего ты уже не поправишь.

— Кто это с тобой там был? — лукаво спросил Грех, забравшись в патрульную машину. — Вся такая а-яй и о-ей? Я думал, сейчас ты бросишься вприсядку вокруг неё.

— Жена, — снова соврал я.

— Ага, — сказал Грех. Он, естественно, был в курсе, что у меня нет никакой жены.

По утрам, после смены, мы пили чай в раздевалке.

У Лыкова с собой всегда были бутерброды — сыр на колбасе, под колбасой сливочное масло, красота. К бутербродам прилагался завёрнутый в восемь слоёв полотенцем, как младенец на морозе, душистый плов или, на худой конец, винегрет — тоже тёплый. Мамуля заботилась. Лыков так её и называл: «Мамуль, мамуль». Я всё представлял себе, как он, собираясь по звонку Шороха, говорит: «Скоро приду, мамуль!», садится в «восьмёрку», мчит куда-то, ломает минуты за две кому-нибудь челюсть и обратно приезжает: «Ну, как ты, мамуль?». При этом целует её в макушку.

(Лыковский папка в это время разгадывает кроссворд на кухне. С папкой они не общались, слабо ощущая своё родство.)

Лыков быстро раскрыл запрятанную в махровое полотенце кастрюлю, где нежилось пюре с мясной подливкой, от вида которой у меня немного уплыла, но потом вернулась на берег голова, достал свои бутерброды, числом три, порезал каждый на равные части и скомандовал: «Угощайтесь!».

Мы-то открыли каждый по железной банке, нам удивить его было нечем. Но Лыков недолго думая вывалил чью-то тушёнку в пюре, всё время нашей смены стоявшее на батарее в раздевалке и не совсем остывшее.

Сверху присыпал сайрой — получилось обильно и аппетитно.

Грех, впрочем, остался несколько недоволен:

— Чай туда вылей ещё, — посоветовал он.

Но сам же первый кинулся жрать.

Съели всё, даже умолкнув от удовольствия. Шорох протёр тарелку хлебом так, что хоть брейся, глядя в неё.

— Типа, всё, — сказал Шорох и, приподняв тарелку, осмотрел её со всех сторон.

Дома никогда так вкусно не поешь, как с товарищами полшестого утра в пропахшей берцами и мужскими тельниками раздевалке.

Добравшись в свою квартирку, я сразу лёг спать — хорошо заснуть, когда ты пришёл с ночи, пахнешь морозцем и молодым потом и лезешь с холодными ногами под толстое одеяло, уже засыпая, засыпая и даже не глазами слипаясь, — а всем телом — с дрёмой, теплом, полубредом.

Из полубреда, где всё ближе наплывал невыносимый, пахнущий кипящей карамелью Гланькин рот, меня вырвал звонок. Показалось будто проволочным крючком подцепили мозг и резко потащили его наружу.

— Алло, извини, это Аглая, — сказала трубка.

«Это тот же самый рот, что во сне! — подумал я ошарашенно, будто застигнутый врасплох. — …Откуда она знает про то, что я искал её рот?»

— Ты слышишь? — спросила она.

— Слышу, — наконец проснулся я.

Придвинул ногой валяющиеся на полу часы: ё-моё, я заснул пятнадцать минут назад.

— Тебя вчера ночью диджей слил Буцу, — сказала Гланя. — В очках этот, знаешь… Знаешь?

— Да знаю, знаю, — ответил я.

И в очках знаю, и Буца знаю. Буц был местный криминал и авторитет, кажется, он вчера сидел в «Джоги», когда Гланька танцевала мне.

— Ну, ты помнишь — очкарик вчера учудил — поздравил пацанов с женским днём и хотел три раза поставить им «Голубую луну». Его за ухо притащили к Буцу, а он свалил всё на тебя. Сказал, что это не он поздравлял, а то ли ты, то ли который был с тобой. И ещё сказал, что ты вчера утром загасил в «Джоги» трёх ребят из его бригады. Двое из них в больнице с переломами.

…как много информации для человека, поспавшего пятнадцать минут.

— Буц сказал: «На нож посадим мусорка». Это он про тебя, — сказала Гланя.

Голос у неё был такой, с каким идеальные небесные комсомолки должны были читать присягу о верности всем идеалам на земле: высокий, внятный, красиво подрагивающий, с грудной хрипотцой.

— Дурь какая, — сказал я, растирая лицо кулаком. — Кому он это сказал?

— Мне, кому, — раздражённо ответила Гланька.

— А ты что сказала?

— Сказала, что я тебя не знаю.

У Гланьки вдруг резко зашумела вода, как будто на полную врубили кран. Тут же раздался сильный и злой мужской голос:

— Аглай, чего так долго?

— Сейчас, Буц! — сказала она и отключилась.

Гланька училась на последнем курсе иняза, отлично говорила на английском и ещё на каком-то басурманском. Отец её был дипломатом — но он давно оставил семью, да и чего было делать дипломатам в нашем городе. Хотя, кто знает, — может, по отцовской протекции Гланьку всякий раз просили помочь в качестве переводчицы, когда в город заявлялись большие делегации.

Мы так и познакомились, когда три дня подряд водили нерусских гостей по нашим заводским цехам, и Гланя им переводила, а я их охранял.

Гланя была в компании с вечно затруднявшейся в поиске нужных слов бонной из мэрии — и та, несколько раз смерив молодую соперницу мутным взглядом, уступила ей место возле главы делегации, а сама добровольно ушла расписывать заводскую прелесть делегационному охвостью.