Восьмая нога бога - [10]

– Говоришь, ты слышал это от многих? – По глазам Паанджи Пандагона было видно, что нетерпение борется в нем с вежливостью. Слухи.

– В Люлюмии мне довелось услышать, как два старых портовых грузчика делились этой информацией с другими. В лебанойской таверне торговец полипами, который сидел за соседним столиком, нашептывал об этом своей сестре, шлюхе. На пароме, перевозящем любителей азартных игр в Гламару, я подслушал, как один вор за чаркой вина делился новостью с другим. Слухи, Первосвященник, если, конечно, уметь отличать зерно истины от прикрас молвы, могут оказаться творимой Историей.

– Ты прав, разумеется. «Двери золотых подвалов Хагии распахнутся, никем не охраняемые…» Н-да… зловещее предсказание, не так ли? Ну, так, может, ты позволишь?.. – И он протянул руку за пергаментом.

Я передал ему листок, на котором было написано следующее:

Пусть А-Рак свои ткет сети,

Похищая души всех,

Кто живет на этом свете,

Жизни их кладя предел.

Пусть он рвет, и пусть он мечет,

Разлучая дух и плоть,

Час расплаты недалече,

И его судьба найдет.

Тки, А-Рак! Сплетай покрепче

Душ украденных шатер, —

Все равно не будет легче,

На расправу враг твой скор!

В мрачной мантии Убийца,

Глянь-ка, чем не молодец?

Крепок шелк чужих мучений,

Кровь ярка людских сердец!

Но смотри, чтоб одеяньем

Самому тебе не стать…

С серьезным видом Пандагон читал и перечитывал эти строки, пока наконец его плечи не приподнялись, как у человека, пытающегося справиться с легким приступом малодушия или тревоги.

– Что все это означает, я, по большому счету, не пойму, но общий глумливый тон стихотворения, примечательное сочетание насмешки и угрозы… в высшей степени меня тревожат.

– Значение стиха темно и для меня, Первосвященник. Сколько бы я ни пытался постичь его смысл, у меня ничего, или почти ничего, не выходит. Однако во всех этих сплетнях повторялось одно имя: Пам-Пель. Правда, какое отношение оно имеет к стихам, я тоже не знаю. Могу лишь предположить наличие некой связи между именем и вот этими малоизвестными строками Таргвада: «…покуда глад его предвечный не был побежден напором того врага, с которым рядом сам он быстротечен…»

– Да… А знаешь ли ты, мой честный Ниффт, что я был возведен в священническое достоинство лишь прошлой осенью?

– Мне доводилось слышать, что твое назначение на эту должность состоялось совсем недавно.

– Суть в том, что при обычном ходе вещей даже человек, занимающий тот пост, на котором нахожусь сейчас я, – то есть верховный жрец моей страны, – даже Первосвященник главного святилища… Но прости меня. Надеюсь, мой переход на личные темы не истощит преждевременно твоего терпения? Быть может, у тебя есть еще какие-нибудь дела, которым ты желал бы…

– Почту за честь быть посвященным в твои размышления, которые к тому же представляют для меня большой интерес, уверяю.

– Ну так вот, непосредственное общение с А-Раком – большая редкость даже для того, кто занимает мой пост. Во время Жребия Самой Короткой Ночи – до которого, кстати, осталось всего два дня – я ожидал впервые ощутить прикосновение мысли моего великого патрона, ибо во время этого торжественного события он говорит со всеми собравшимися без исключения; однако даже тогда непосредственное его ко мне обращение вовсе не является обязательным. Но сегодня я впервые осознал, что я и в самом деле Первосвященник: я хочу сказать, что сегодня с неведомой доселе ясностью ощутил весь груз ответственности, которую я принял на себя вместе с этим саном и о которой раньше мог лишь догадываться. Часа не прошло с тех пор, как я во время утреннего Славословия услышал голос бога, обращенный прямо ко мне из алтарных глубин. Он распорядился, чтобы сегодня с наступлением темноты я пришел на Стадион и встретился с ним один на один. В анналах нашей веры не зафиксировано упоминаний о подобном событии.

Я дал Пандагону понять, что его сообщение повергло меня в должный трепет, но ничего не произнес в ответ, чувствуя, что мое молчание скорее заставит его разговориться, поскольку для него сейчас главное – облечь в слова собственные мысли.

– В то мгновение, когда я почувствовал, что бог уходит, на меня вдруг нахлынули странные воспоминания, так давно похороненные в глубинах памяти, что их четкость потрясла меня. Я вспомнил празднество на берегу моря, в далеком детстве: что-то большое и черное вышло из волн, роняя на песок клочья пены, и я позвал других посмотреть, но родители схватили меня с необычайной поспешностью и, запихнув в середину круга, поближе к огню, велели глядеть на языки пламени, и больше никуда. Затем я вспомнил, как мальчиком постарше меня взяли на похороны кузена, но глядеть на покойника было нельзя, потому что его забрал бог, однако я пробрался-таки в комнату, где старшие женщины семейства обмывали его и облачали в погребальные пелены, и, прежде чем меня вытолкнули из комнаты и захлопнули перед моим носом дверь, успел заметить руку, торчавшую из-под покрывала: кости и сухожилия, обтянутые иссохшей, почерневшей кожей. Еще позже, когда юношей я катался с приятелями верхом, один из нас, обогнав остальных, въехал в лесистую ложбинку, откуда тут же донеслись пронзительное ржание его скакуна и его собственные душераздирающие вопли; мы все точно окаменели, а потом, когда способность двигаться вновь вернулась к нам, стыдливым шепотом произнесли имя бога и, повернув лошадей, опечаленные, поскакали домой, сообщить его родителям…