Воскресший, или Полтора года в аду - [6]

А плита все давила. Я не мог сопротивляться. Меня неудержимо влекло вниз. И я чувствовал, как становятся дыбом волосы на моей расколотой голове. Я все чувствовал! Я был ничуть не хуже любого живого человека. Не было лишь боли. Все остальное было! На глубине пошли какие-то каменные плиты, полуистлевшие бревна, черепов и костей становилось все меньше. Правда, я видел трех, а то и четырех огромных червей, вроде того, что грыз там, повыше, свежего покойничка. Но они не обращали на меня внимания. Они свивались в кольца, потом распрямлялись. И как-то надсадно ухали. Их длинные тонкие лапки все время дрожали.

И тут впервые меня пронзило болью, словно в один висок впилась острая металлическая игла и выскочила из другого. От неожиданности я такое выдал матом, что самому стыдно стало — еще услышит кто из усопших, таких как я. Но это была минутная слабость. Следом пришло другое: я вдруг понял, что обрел самое настоящее тело. Теперь я был не каким-то там сгустком света, а человеком. Я даже вцепился обеими руками в виски, сдавил их, что было силы, приготовился к чему-то неожиданному… Но ничего не произошло. Я все опускался. Плита давила. Теперь я видел ее. Это просто мрак, чернота надвигались сверху и не было в них никакого свинца. Там вообще ни черта кроме темноты не было! Но давило. А я все ждал, дескать, вот сейчас, вот-вот откроется туннель, а там души усопших родственничков и корешей будут меня встречать, под локотки брать, вести в свое царствие небесное… И тут как громом ударило! Тут дошло наконец-то, что, видать, и туннеля никакого нет, и ангелов этих самых, потому как мне дороженька иная предстоит! Вот только тогда, а вовсе не перед смертью, встали эти бабьи рожи перед глазами. Встали… и заулыбались, захихикали все разом. И не отвернуться, не спрятаться. А потом все пропало. Разом. И я понял — меня тащат именно туда, куда и положено тащить таких. В преисподнюю! Но я не испугался. Уже в тот час меня трудновато было напугать чем-то, для меня это времечко коротенькое, что в земле бился, долгим веком обернулось, я там тыщу лет прожил… Болью опять прожгло виски. И снова я вскинул руки. На этот раз нащупал чего-то тонкое, вихлявое и склизкое, входящее в один висок и выходящее из другого. И вот тогда вдруг зрение стало проясняться, и увидал я, что черви эти мерзкие не сами по себе свиваются и дрожат. Нет! Каждый из них дергался около какого-то кокона, все теребил его своими гадкими лапками, крутил, тряс. Страшная догадка родилась в голове. И знал ведь, что вижу во все стороны, а ужасом по сердцу полоснуло. Но обернуться не решился. Пригляделся получше к коконам — словно приблизился к ним, как в бинокль смотрел, хотя и не так далеко было. И еще хуже мне стало — ведь не коконы это были, а люди! самые настоящие человеки, спеленутые чем-то, то ли нитями какими-то, то ли саванами, не знаю. Проглядывали даже лица, открытые распяленные глазища, оскаленные рты… Они кричали чего-то там, дергались, головами крутили. Только не слышал я. Ни черта не слышал! Но еще кое-чего заметил: не стояли эти черви поганые с коконами-то, нет, они так же равномерно опускались вниз, потому и казалось, что только дергаются на месте, но не движутся никуда. Вот тут душно вдруг стало, рукой потянулся к шее… а на ней лапа, длинная и скользкая. А вокруг лохмотья какие-то, паутина, обрывки… понял я, тот же кокон! И жуть охватила, а все ж таки обернулся. Лучше бы я этого не делал! Прямо в глаза мне смотрел своими прожигающими насквозь, огненными и в то же время какими-то мертвыми глазами червь. Смотрел и пошевеливал своими длинными острыми клыками-трубочками, водил мягкими белыми жвалами, пускал из разинутого клюва пузыри. И так на меня этот взгляд подействовал, что будто новые органы чувств вдруг приобрел: тишины не стало, как не было. И таким ором, криком, воплями наполнилось все вокруг, что уши заложило. Сообразил не сразу, в чем дело. А ведь это вопили те самые людишки-коконы. Кто ругался на чем свет стоит, кто прощения просил, ныл, плакал, молил о чем-то, каялся, кто пьяно гоготал. Все было так неожиданно, что я сам только и заметил, что тоже ору, ору без передыху, во всю силу. И тогда червь мне сказал… нет, не сказал, он только посмотрел как-то по-особому, а слова тусклые, слабые, сами в башке прозвучали: «Не надо обольщаться, это не сон, и не бред, это все происходит на самом деле. Или ты еще не понял?!» Я тут же отвернулся, я не мог больше глядеть в эти глаза. И сразу же в мой голый затылок впился острый трубчатый клюв. Это было выше всех моих сил! Проклятущий червь высасывал мой мозг, он тянул его словно мальчишка тянет пепси через соломинку. Боль была адская. Если бы все это происходило на самом деле, я бы давно, в первую же секунду сдох! Но червь все сосал и сосал, он высосал уже целую цистерну моих мозгов, а они не кончались. И снова в голове прозвучало тускло: «Теперь и ты, и твои муки вечны! Теперь тебя можно пилить на куски тысячу, миллионы лет… и ничего с тобой не случится. Радуйся!» Его тонкие склизкие лапки с неожиданной силой принялись рвать мое тело, раздирать его, выворачивать суставы, дробить кости, вытягивать жилы и вены. «Ничего, ничего, — червь вбивал как гвозди в мозг свои телепатические сигналы, — ты пришел к нам сам, и уж наше дело доставить тебя по назначению. Небось, не слыхал про нас, земляных ангелов?!» Что я мог ответить? Боль сжигала меня. Вопли грешников, которых, как и меня, тащили в ад земляные ангелы, оглушали. В эти минуты я бы отдал все на свете, чтобы опять оказаться в темной, сырой и мрачной могиле, в гнилом поганом гробу, там был просто рай.