Воскрешение из мертвых - [15]

Я слушал тогда эти его слова и верил и не верил. А ведь все и верно так вышло, как он говорил. Теперь я не только сам не пью, но и других убеждаю бросить это дело, состою в клубе поборников трезвости. Только теперь я себя человеком почувствовал, жаль, что поздно. Но к дикости своей прежней я уже никогда не вернусь.

Теперь вы поняли, дорогие товарищи из редакции, почему я хочу через вашу газету выразить огромную благодарность Евгению Андреевичу Устинову. Пусть все знают, какой это замечательный человек. И жена моя тоже присоединяется к этим словам. До свидания.

Ягодкин Александр Петрович, 48 лет, слесарь».

— Сгоняй-ка в Институт мозга, — сказал заведующий отделом писем, вручая это послание Киселеву. — Присмотрись как следует к этому исцелителю алкоголиков, побеседуй. Может, и верно, сделаешь зарисовку. Читатели такие истории любят.

Так что у Киселева были все основания испытывать радостное воодушевление, когда он шагал по институтскому коридору, отыскивая кабинет ученого секретаря. Ему нравилось ощущать себя полномочным представителем солидной газеты, нравилось и то, что явился он сюда не для выяснения какой-нибудь склочной жалобы, а с миссией явно приятной, и, значит, наверняка мог рассчитывать на ответную расположенность и откровенность. Однако все получилось совсем не так, как рисовалось Киселеву.

Ученый секретарь института Иван Семенович Беговой оказался довольно молодым еще, но уже успевшим располнеть и приобрести представительность человеком, рядом с которым студенческая несолидная сущность Киселева проступала особенно отчетливо. Впрочем, встретил Иван Семенович его с подчеркнутой обходительностью или, точнее говоря, с добродушно-шутливой серьезностью:

— Интересно, чем мы заслужили внимание прессы?

Но едва только была произнесена фамилия «Устинов», по лицу ученого секретаря пробежала тень суровой озабоченности.

— Очень жаль, но должен вас огорчить. Устинов у нас уже не работает, — сказал он. — Недавно мы всем коллективом проводили его на заслуженный отдых.

— Недавно? — растерянно переспросил Киселев.

— Да, месяца три-четыре тому назад.

— Ах, жалость какая! Не повезло! — непроизвольно вырвалось у Киселева. — Но… может быть, кто-то тогда мог бы рассказать мне о нем? Ученики его или…

— Не знаю, — пожал плечами ученый секретарь. И очки его блеснули холодной официальностью. — Боюсь, вам вряд ли кто сможет тут помочь. Скажу вам откровенно: восторги по поводу его достижений, мягко говоря, сильно преувеличены. Все не так просто. У коллектива мнение о Евгении Андреевиче было отнюдь не однозначным. Я человек открытый и позволю себе говорить с вами напрямую, надеюсь, вы поймете меня правильно…

Киселев кивнул и постарался придать своему лицу выражение сосредоточенной серьезности. Доверительный тон ученого не мог не польстить ему.

— Видите ли, Евгений Андреевич — человек, конечно, во всех смыслах заслуживающий глубокого уважения: фронтовик, инвалид войны, активный общественник. Если бы только не его характер! Характерец у него, я вам скажу, не сахар. Удивительно тяжелый характер. Он всех сумел настроить против себя. Работать рядом с ним последнее время было совершенно невыносимо, ладить с людьми он оказался абсолютно неспособен. У нас ведь как: в чем-то ты уступишь, в чем-то тебе уступят, иначе нельзя. Он же никаких компромиссов не желал признавать. Ну, а если людям постоянно, извините за выражение, в нос тыкать, что работают они плохо, что отдача их не эффективна, что они, простите, едва ли не бездельники, то, наверно, трудно рассчитывать на ответное благорасположение. Такая вот сложилась ситуация. Я понимаю: нервы, конечно, трудная жизнь за плечами, но с остальными тоже надо считаться, у остальных тоже нервы, не так ли? Причем я, знаете ли, признаюсь вам, был одним из тех, кто долгое время защищал Евгения Андреевича. Пытался как-то смягчить конфликт, погасить страсти. Но если человек убежден, что вся рота шагает не в ногу, он один в ногу идет, тут уж трудно помочь даже при всей благорасположенности…

— Однако… все же… — пробормотал Киселев. Он и сам точно не знал, какую именно мысль сейчас пытался выразить, просто уж очень жаль было ему расставаться с так хорошо сложившимся в его воображении материалом. Теперь же все рушилось, это было очевидно. Все же он продолжал неуверенно держать в руке письмо Ягодкина, словно робкий проситель, почти без всякой надежды подающий уже отвергнутое однажды заявление.

— Что же касается этого письма, — словно бы сразу угадав, о чем думает Киселев, сказал Иван Семенович, — то, конечно, оно любопытно и имеет определенную ценность, как всякий человеческий документ. Хотя следует учесть, что люди, страдавшие алкоголизмом, как правило, легковозбудимы, подвержены резким эмоциональным перепадам, склонны к преувеличениям… Да и вообще-то любой нарколог, к которым, кстати сказать, Евгений Андреевич относился всегда с предубеждением, может отыскать в своем архиве немало подобных признаний. Так что письмо это не представляет ничего из ряда вон выходящего, хотя, разумеется, каждому из нас приятно слышать слова благодарности… Никто, конечно, не собирается отнимать заслуг у Евгения Андреевича, но и преувеличивать их тоже, наверно, было бы неправильно. А то мы привыкли шарахаться из одной крайности в другую…