Восковые фигуры - [52]

— Да не расстраивайся, — сказал Пискунов. — Крикни в окошко, чтобы принесли. — Тот так и сделал. И действительно, скоро принесли. И тогда Пискунов спросил с грубоватой прямотой: — Слушай, Вася, только откровенно, болеешь давно? С головой у тебя что-то не того…

Тот был застигнут врасплох, забегал, засуетился, сел на стул, зашебуршился:

— Вас, так сказать, интересует — что?

— Не юли, слушай. Я спрашиваю: давно этим страдаешь? — покрутил пальцем возле виска.

— С тысяча девятьсот семнадцатого года, с февраля, как раз накануне буржуазной революции. Я был тогда еще в виде родителей, папы и мамы.

— Туфли жали или гвоздик высунулся? — допрашивал Пискунов строго.

— Кирзовый сапог! — погрустнел психиатр. — Наступил на булыжник каблуком до крови. А вождь мне и говорит: Вася, ты идешь на подвиг во имя светлого будущего, поэтому целуй знамя! Нога болит, но все равно схватился за древко, подпрыгнул и поцеловал прямо в середину красного цвета. Оказалось, рожа какого-то пролетария из первых рядов. Еще и по шее схлопотал: не за то схватился, за что надо, а я откуда знал.

— Сознание у тебя какое-то путаное! — уличал Пискунов. — Во-первых, кто это был на самом деле, папа или мама? Кто схватился-то?

— Мама, — стыдливо признался врач. — Они в тот раз познакомились и полюбили друг друга. Но это уже после. Их потом расстреляли, я едва успел родиться… Только успел, и вот…

— Так и говори — психическая травма, плетешь невесть что!

«А может, и моих родителей так же?», — вдруг приоткрылось Пискунову.

Оба умолкли, думая каждый о своем. В этот момент дверь распахнулась и держа над собой тяжелую прекрасную голову, окруженную божественным нимбом, который если и не был виден, то лишь по причине дневного света. Вокруг клубилось серебро волос, стекало на белоснежный халат. Лечащий врач подскочил, изогнул стан.

— Это он, я вам докладывал. Шизофрения, навязчивые идеи, впадает в депрессию. Словом, весь букет!

— Отлично, отлично! Ну что ж… Весьма! — одобрил.

Вокруг божества порхали как бы ангелочки с крылышками — студентки. Одна шепнула другой:

— Нинка, это же тот самый, который ожил! Он мне еще там, знаешь, понравился как! Такой миленький, прямо хоть сейчас бы…

— А как же ты определила, что живой? Ну, Маша!

— Дурочка! — Что-то зашептала в ухо, обе покраснели и захихикали, поглядывая на Пискунова, стараясь привлечь внимание.

А бархатистый голос, привыкший к аудитории, рокотал:

— Итак, в качестве наглядного пособия возьмем хотя бы этого больного. — Указкой очертил контуры Пискунова, потыкал палочкой. — Ну, как мы себя чувствуем? — Коснулся плеча барственно-пухлой ручкой, но ответа не получил, Пискунов не принял тона, молчал.

— Он играет в шахматы, — подсказал Василий Васильевич.

— Ах вот как! Очень мило. И кто же мы? Очевидно, чемпион мира, не так ли? — Повел весело прищуренным глазом в сторону слушателей. — Эйве, Капабланка, Алехин? Который же? — Прятал улыбчивость.

— Ну зачем же так далеко, — сказал Пискунов. — Я Анатолий Карпов.

Тотчас, как, видимо, и было задумано, появились шахматы, и профессор, призывая внимательно следить за поведением пациента, сделал первый ход. Эксперимент, похоже, в том заключался, чтобы показать величину дистанции между тем, что маниакальный больной думает о себе сам, и что он есть на самом деле. Тут Пискунов весьма невежливо повернулся к профессору спиной и попросил следующие ходы диктовать, чем неприятно того удивил. Игра, однако, продолжалась. Теперь все не отрываясь следили за ее ходом: такое не часто увидишь. Не прошло и трех минут, как профессор получил мат. Он побледнел, но не растерялся, прокомментировал с достоинством:

— Вы видите явное отклонение от нормы, что является следствием обостренного течения болезни. Элитус формус контралиум!

Пискунов диктовал ходы и подмигивал студенткам. Профессор опять проиграл. Это было тем более обидно, что, как потом выяснилось, он прочно удерживал титул чемпиона психиатрического отделения, включая также и медперсонал. На этот раз глаза его злобно сузились, а тонкие губы-ниточки сжались. Послышались сдержанные смешки. Взлохмаченный, красный, вконец потерявший лицо, профессор получал мат за матом, на него жалко было смотреть. Наконец раздраженно смешал фигуры, вскочил, в бешенстве зашептал лечащему врачу:

— Идиот! Кого вы мне подсунули! Тяжелая форма, чрезвычайно опасен! Держать в одиночной ка… то есть палате! Три раза аминазин, двойная доза! Не спускать глаз! — Психиатр, однако, стал что-то объяснять прыгающими губами. Тот побежал к телефону. Издалека доносился его резкий, гневный голос, который, однако, вдруг упал и перешел на более низкие ноты, а затем и вовсе выдохся. Вернулся с виновато-растерянным видом, серебро волос стекало с головы сосульками — как будто выскочил из-под душа. Двумя руками жал Пискунову руку, поздравляя с победой, изгибал поясницу.

Когда группа ушла вперед, отвел психиатра в сторону, сказал отрывисто:

— Выполняет задание особой важности для руководства. Вы знали об этом?

— Так точно, виноват, товарищ генерал! Давал подписку о неразглашении…

— Дайте медицинское заключение, что совершенно здоров! И чтобы духу его тут не было!