Восхождение на Макалу - [13]

Уже в два часа дня привал, мы пьем чай, который разносят Мингма и Дава. Уже поставлены палатки и горит костер. Уже смеркается, кончается день.

Пока вечера теплые, носильщики у костров до полуночи поют песни, а после полуночи стонут от холода, кашляют и хрипят до самого рассвета.

Но вот над рекой разгорается утренняя заря и начинается новый день — мы уже сбились со счета который.

Не важно, по какому календарю праздновали шерпы пасху: по своему шерпскому (Новый год начинается в марте, сейчас идет 947 год) или по непальскому (Новый год — в апреле, сейчас 2029 год), по тибетскому или христианскому (1973 год), по обычаям ортодоксального северного буддизма или южного, склонного к пролетаризации.

Лагерь наш был разбит у деревни Бункин, после нее мы уже не увидим оседлых поселений, дальше начинаются джунгли и высокогорные районы. Мы поставили палатки на зеленой траве. Ясный вечер. От горного потока Касува Кхола тянет сыроватым холодком. Кажется, что с рисового поля вот-вот вылетит жаворонок и устремится в синеву неба, раскинувшегося над лесистыми холмами.

Цветут прелестные абрикосовые деревца, колосится ячмень, на вершинах Гималаев лежит снег. Эта пасха не была бы пасхой у подножия Гималаев, если бы прелый запах листвы на дорожке не напоминал об осени, если бы на полях не выкапывали мелкую, как горох, картошку, если бы дети не жгли картофельную ботву в то время, как плуг переворачивает пласты глинистой почвы для первого посева риса. Потому что здесь все перепутано; хотя время едино, только у нас оно разделено на четыре сезона. Только у нас каждое время года до сих пор обладает своим ароматом.

Серые обезьяны с черными мордами-лицами из семейства лангуров прыгают с ветки на ветку, шелестит листва, незнакомые плоды падают на землю и, расколовшись, издают терпкий запах. Пальмы ярко зеленеют, хотя нижние листья опадают. Весна и осень слиты воедино, зима равна лету, которое принесет с собой теплый дождь, а в горах — снег.

Мы с зоологом Миланом Даниэлом сидим на гладкой гнейсовой скале над дикой горной рекой и, наблюдая за обезьянами, решаем вопрос, могут ли в наши дни из человекообразных обезьян — пусть на протяжении очень долгого времени — возникнуть люди. Наконец мы соглашаемся на том, что теперь, скорее всего, происходит обратный процесс.

В лагере тарахтит движок, рядом со светящейся электрической лампочкой над нейлоновой крышей кухни подвешено приготовленное для жарки сало. Едко пахнет луком, который режет Дава, и чесноком, который чистит Мингма.

Здесь нас покидает вторая партия носильщиков, нанятых у Кхандбари. Мы расстаемся с пестрой антропологической выставкой. С этого дня распри с носильщиками становятся втрое тяжелее, потому что обратно в долину уходит триста носильщиков, а для последнего этапа пути к Макалу Норбу Лама в родной деревне Седоу и ее окрестностях находит всего сотню человек. Правда, все они рослые, опытные (сопровождали французские и японскую экспедиции) и выносливые, в совершенстве знают тропу через высокие седловины и перевалы в Барунскую долину. Антропологически они опять представляют единую группу. Их связывает и классовое единство, лишь немногого им не хватает для создания профсоюзной организации. В ближайшие дни они доставят нам горькие минуты.

Зеленые всходы ячменя и более темные ростки проса шевелит теплый ветерок, позади бункинских хижин цветут сады. Дома в Бункине стоят на сваях и обломках шифера, что предохраняет их от грызунов.

Пасха. Около куста боярышника блеет ягненок.

Непальское мачете «кукри» по форме похоже на саблю, с той разницей, что заточена не внешняя кривая лезвия, а внутренняя. На конце лезвие расширяется. Гуркхи, натренированные в специальных частях для боев в джунглях, пользуются этим оружием. Скрещенные кукри являются их знаком.

Вокруг рогов барана затягивается веревка. Мингма тянет за нее, а Дава держит животное за задние ноги. Шея вытягивается так, что рога не мешают удару. Кукри мелькает в воздухе, как молния. Зрители слышат только тихий звук столкновения лезвия с хрупкими шейными позвонками. Десятая доля секунды — и голова отделена от туловища. Из артерий брызнули две струи крови, под которые проворно подставляется кружка, купленная в свое время в пражском универмаге «Белый лебедь».

Происходящее напоминает гравюру, изображающую знаменитую казнь на Староместской площади. Эта картина расстроила бы англичанок, борющихся за равноправие собак и кошек.

Однако шерпы смеются. Ведь одним движением серпа во время жатвы уничтожаются сотни жизней, если не тысячи.

Бросать жребий, кому достанется шкура, нет надобности, потому что шерсть выщипывают, как перья, кожу опаляют над костром — и вот уже выпотрошенная туша висит рядом с салом, электрической лампочкой и бараньими ногами, по которым можно изучать тонкие переплетения мышечных волокон.

Недолгая пасха заканчивается: животы набиты мясом, вареным картофелем, рисом, без которого невозможно обойтись, и супом из двух куриц и одного петуха.

Вчерашний путь от реки Арун до «лобного места» отличался крутыми подъемами и спусками, какие невозможно найти в других горных системах. Так что зубы заслуженно жуют жесткое мясо. Шерпы смеются. Смеются и сахибы, потому что животы снова наполнены. Палач из Бункина вытирает кукри. В награду он получает кровь и потроха. Из крови, цзампы и пряностей он сделает особый фарш и наполнит им бараньи кишки.