Восемь глав безумия. Проза. Дневники - [26]

Рыболов замолк и опустил голову. Шрамы морщин на его лице стали еще резче.

— Ну, и что же он сказал? — тихонько спросила я, с трудом сдерживая нетерпение.

— Он? Что могут сказать люди?

(Слово «люди» он выговорил так, как я могла бы сказать… собаки, волы, зайцы. Точно он сам не был человеком.)

— Он говорил пошлости, каких я не слыхал за всю свою жизнь, а она очень немаленькая… — Рыболов улыбнулся, очень странно улыбнулся. — Он, этот ваш министр, говорил о том, что ему необходимо выполнить план по ловле врагов народа, что ему до зарезу нужно получить орден, что орден все-таки гарантирует от неприятностей, хотя и не совсем. Он жаловался на отсутствие гибкости, мешающее ему в каждый данный момент «нюхом хватать», он так и выразился, что требуется, кого и за что преследовать, а моменты эти катастрофически противоречивы, обстановка меняется молниеносно, с трудом оберегаешь собственную голову, с трудом сохраняешь собственный пост: «В буржуазных странах проще: забивай коммунистов, и вся недолга. А у нас социалистическое государство, стоящее на пороге к коммунизму, а враги у нас, несмотря на это, есть, и их очень много. Если бы это была какая-то партия! А ведь у нас партия одна, и вокруг нее смыкаются народные массы. И, вопреки этой смычке, есть враги. Они и в самой партии, вокруг которой смыкается народ, и в самих народных массах, которые смыкаются вокруг партии. Вообще чертовщина! В двадцатых, тридцатых годах было иное. Громили остатки эсеров, меньшевиков, анархистов, били вновь нарождающихся вредителей. Чуть ли не двадцать лет расправлялись с оппозицией. А с сороковых годов стало гораздо труднее: с изменниками родины мы сели в калошу, повторники нас подвели. Лавина реабилитаций. Теряешь голову, ища выхода, пока не потеряешь голову физически. Ведь почти все мои предшественники расстреляны. Есть о чем призадуматься. Два полюса: излишняя жестокость и излишняя гуманность, искажение, извращение законности и преступное ослабление законности. От полюса к полюсу мечешься в вечном страхе за собственную жизнь… Я предан родине, всё для родины. Если врагов не истреблять, родина погибнет. А где враги? Всюду. А что у нас всюду? Партия и народ».

Я не выдержала:

— Неужели он так бредил? Это же какой-то пьяный бред.

— Да, так он и бредил. Он высказал все свое тайное тайных.

— А что еще он говорил? — Мне было любопытно и противно.

— О, очень много! Но он часто повторялся. Орден, какие-то две любовницы, которых, озлобясь, он называл б…ми. А иногда он, захлебываясь, вспоминал слишком уж интимные и, по совести говоря, похабные подробности, которых я повторять не могу.

— Ну, а коммунизм, строительство, будущее нашей страны? Неужели никакой идеологии, никакого, ну хотя бы и жестокого, но чем-то обоснованного миросозерцания?

— Что? Ми-ро-со-зер-цание! — раздельно повторил рыболов. — Какой стариной запахло. Хорошее слово. Сейчас оно не в ходу. Так, значит, вы хотите миросозерцания? Ну что ж. Он очень сокрушался, что запрещены некоторые методы. Он размахивал руками, вскакивал, ходил по комнате и доказывал: «Это большая ошибка, уверяю вас! Через некоторое время они сами поймут, что острые методы, физическое воздействие насущно необходимы. Только таким способом в человеке обнаружишь врага, иначе невозможно. Даже чтение мыслей — вздор, мысли у них, у подследственных, самые заурядные. По сути дела, только одна мысль: „Батюшки, страшно-то как! Господи, пронеси! За что мне такое мучение!“ — вот и весь круг мысли. Нет! Нет! Чтение мыслей — вздор. А вот гипноз: внушить, заставить! Заставить подследственного почувствовать себя врагом родины и народа — вот это было бы достижением, это было бы гениальным методом ведения следствия. Человек не ощущает в себе врага, а тут вдруг ощутит, со скрежетом зубовным затрясется от ненависти и страха…». Министр даже захихикал, быстро забегал по комнате, потирая руки, вкусно прищурившись. И неожиданно закончил: «Или беспощадное физическое воздействие, если не гипноз. Враги нутром, враги инстинктом, враги по неуловимому настроению, но безусловно враги… И под резиновой дубинушкой-матушкой они подадут голосок: „Да, это я, я — враг. Я это совершил. Простите, не убивайте!“ Ой, дубинушка, ухнем!».

Рыболов резко оборвал рассказ.

— Он, вероятно, помешанный, или вы чудовищный сочинитель.

— К сожалению, нет. Даже я такого бы не сочинил.

— Почему «даже я»? Кто вы?

— Тот, кто хотел бы творить зло, но в силу законов, не им созданных, творит добро.

— Позвольте… Это вы из «Фауста». Но, кажется, не совсем точно.

— Что-то подобное в «Фаусте» есть[23], — согласился рыболов.

— Ну и чем же кончилось все-таки? Как вы ушли?

— А мне стало тошно. Я, не выпуская из поля зрения этого помешанного, вышел из кабинета. Конечно, меня пытались задержать, но я только на секунду устремлял взгляд на часовых и всякую сволочь, попадавшуюся мне на дороге. Одни каменели, других корчило… Я ушел и приехал сюда.

— Удить рыбу?

— Хочу опроститься. Я вам приведу другую цитату: хочу воплотиться в семипудовую бабу-купчиху[24], пить чай самоварами, по субботам париться в бане.

— Вы не только гипнотизер, но и мистификатор.