Воронья Кость - [77]

— Оставь его, — рявкнул Воронья Кость, собака послушно отползла, улеглась на живот, и положив окровавленную морду на лапы, робко завиляла хвостом. Воронья Кость почти не удивился, почему животное послушалось, его мысли были сейчас далеко. Олаф задавался вопросом, что он увидит, когда повернёт голову, он стоял, потрясённый настолько, что не мог даже сдвинуться с места. Он надеялся увидеть Вандрада Сигни с довольной ухмылкой на лице, накладывающего очередную стрелу на тетиву.

Но всё оказалось хуже, как он и предполагал. Никакого Вандрада Сигни не было и в помине, его взгляд скользнул по склону, с которого они спустились, мертвецы и стонущие раненые усеяли всё пространство до самой рощи. Ятра Одина, до деревьев было сотни шагов или более, и он увидел худенькую фигурку на ветке, машущую ему луком. Воронья Кость точно знал, что эта та самая ветка, на которой сидела усталая птица, глядящая на него пророческим чёрным глазом.

— Клянусь Дагдой, — с восхищением сказал Мурроу, занося топор и прикидывая расстояние между лезвием и шеей Рагналла, — твоя мелкая девчонка умеет стрелять, Воронья Кость.

Тмутаракань на Чёрном море, в тот же день...

Орм

Под сапогами скрипели горячие доски деревянных мостовых, запах смолы от раскалённых на солнце крыш был таким же густым, как и смесь различных языков, на которых здесь тараторили. Вокруг женщины, выставленной на продажу, шевелилась толпа, и любой знающий толк в торговле восхитился бы ловкостью продавца.

Длинный ниспадающий льняной покров синевато-серого цвета скрывал фигуру женщины, руки связаны тонкой верёвкой, но запястья обмотаны клочками овчины, чтобы верёвки не оставили синяков на её нежной коже.

Работорговец, хазарский еврей, улыбался толпе почти беззубой улыбкой, он стащил с головы дрянную меховую шапку, и отвесив толпе низкий поклон, ловко сдёрнул и стянул с рабыни её покров. Она стояла перед толпой обнажённая, не в силах присесть или прикрыться руками. В конце концов, она слегка выгнулась, наполовину стыдливо, наполовину с вызовом.

Толпа взревела от восторга, несмотря на жаркий день. Орм поймал взгляд Финна, а тем временем, работорговец опытной рукой поворачивал свой послушный товар и так, и эдак, обращаясь к толпе на греческом — языке торговцев.

— Несомненно, перед вами девственница. Это пленница — принцесса из далёких от Хазарского моря земель, а стыдливость доказывает, что её никогда не касалась мужская рука.

Подобным враньём впору гордиться, подумал Орм. Наверняка её обрюхатил какой-нибудь деревенщина с мозолистыми ручищами, и она, по меньшей мере, уже однажды рожала, а ещё она такая же принцесса, как и Финн. И привезли её совсем не из далёких стран за Хазарским морем. Понятно, что ей приказано не открывать рта, а иначе не поздоровится, ведь любой, кто купит эту принцессу, очень удивится, как много она знает славянских слов.

Торговец запустил толстые пальцы, увенчанные ярко сияющими кольцами, в густые тёмные волосы женщины. В толпе, состоящей в основном из арабов и евреев, вечных соперников во всём, что касается купли-продажи, нетерпеливо зашевелились.

— Этот невероятный оттенок ночи — естественный цвет её волос, — сказал он, а затем, грубо схватив её за подбородок, вздёрнул его вверх. — И это никакая не краска для волос.

Он повернулся и похотливо взглянул, поглаживая ладонью её обнажённую, подрагивающую талию.

— Эти изысканные белые изгибы говорят сами за себя. Какая утончённая драгоценность, достойная любого бека, ярла или шейха. Только по чистой случайности, и из-за своего затруднительного финансового положения, я предлагаю вам это редчайшей красоты создание, ведь я берёг её для самого басилевса из Великого города. И теперь, предлагая её вам, я вырываю из груди сердце.

— Рано или поздно кто-нибудь обязательно так и сделает, если этот работорговец будет продолжать врать в том же духе, — прошептал Финн чуть слышно. Орм согласился, — но пусть это случится после того, как торговец расскажет, где они могут найти Такуба с братом в этом вонючем базарном хазарском городе.

Тмутаракань — всё, что осталось у хазар, после того, как киевский князь Святослав разбил их. Однажды это место принадлежало Великому городу, и возможно будет принадлежать снова, если киевляне не приберут его к рукам прежде, а пока этот город на Чёрном море представлял собой фурункул с гноем, заполненный кланяющимися торгашами и лихими людьми, которые не прочь заработать. Некоторые дома выстроены из кирпича и покрыты черепичными крышами, большинство из дерева, — но в самый разгар летней жары почти все хазары жили в шатрах, которые, словно яркие ядовитые грибы, вырастали на каждом свободном клочке земли.

Этот гнилой город раздражал всем, а особенно — дрянной выпивкой, даже еще более дрянными женщинами и мужчинами, готовыми на всё ради денег, и даже порой говорящих правду. На этот раз, сияния брошенной полновесной серебряной монеты хватило, чтобы осветить работорговцу белый день и указать им верное направление. Они ушли, чувствуя взгляд рабыни-славянки, она с мольбой смотрела на них, словно голодная собака.

Место, где Такуб содержал рабов, представляло собой квадрат, огороженный заострённым частоколом. Входом служило круглое отверстие, искусно выпиленное в брёвнах. В верхнем полукруге, остриями вниз, были закреплены колья, перекрывающие вход. Тому, кто хотел бы войти, пришлось бы протискивался между ними, далее виднелся второй ряд кольев, с почерневшими остриями, будто бы покрытыми старой краской. Всё сооружение напоминало зубастую пасть, готовую поглотить любого, кто входил туда; постройка создавала такое гнетущее впечатление, что для охраны хватало пары скучающих стражей, которые расслабленно сидели, прислонившись к стене.