Ворон: Сердце Лазаря - [25]

— Вопросы задаю я, — сухо говорит мужчина.

— Это… — начинает было Мишель, но ему приходится сглотнуть, смочить горло хоть каплей слюны, прежде чем он в состоянии продолжить. — Это больница?

— Нет, но разве я не сказал, что вопросы тут задаю я? Побереги силы, Майкл. Они тебе еще понадобятся.

— Не… не называйте меня так, — Мишель закрывает глаза, вспоминая лицо человека в аллее Отца Антуана, мокрые от дождя волосы и укус в шею. Страх берет верх над замешательством. Неважно, где именно он находится. Это плохое, очень плохое место, ему не следует быть тут.

— Однако это твое имя. Имя, данное тебе родителями, — в руках мужчины появляется маленький черный фонарик, с помощью которого он осматривает зрачки Мишель, словно врач, но никакой он врач, понятно.

— Нет… больше нет, — говорит ему Мишель, и закрывает глаза, стоит исчезнуть изучающим пальцам и фонарику. — Меня зовут Мишель.

— Но это женское имя, а разве ты девушка?

Мишель игнорирует вопрос, как неоднократно делал в прошлом.

— Что вы собираетесь со мной сделать?

Голую грудь обдает прохладой внезапный ветерок — мужчина вздохнул.

— Я собираюсь задавать тебе вопросы.

— И все? Только спрашивать?

На сей раз ответа нет. Мишель осторожно пробует ремни на запястьях и лодыжках. Жесткие путы врезаются в кожу как лезвие тупого ножа.

— Нет смысла пытаться высвободиться. Я просто привяжу тебя заново. Должен понимать.

Мишель прекращает борьбу с ремнями, проводит языком по растрескавшимся губам, собирая вкус пота и помады. Снова сглатывает, чтобы голос не подвел.

— Если бы вы меня не боялись, то не стали бы привязывать, — мужчина издает в ответ резкий, сухой звук, то ли кашель, то ли сердитое фырканье, и отвешивает Мишелю оплеуху. Голова мотнулась в сторону, с силой ударилась о металл столешницы. Рот наполняет вкус крови.

— Я принимаю меры предосторожности, мальчик, но не смей недооценивать меня или переоценивать себя, — человек умолкает, слышно, как быстро и тяжело он дышит: яростное, прерывистое сопение, одышка загнанного животного или обозленной старухи.

— Считай я тебя опасным для себя или кого угодно — убил бы в том долбанном вонючем переулке. Стоило мне только захотеть, шприц был бы с цианидом, и все. Проще некуда.

Мужчина делает паузу, раздраженно сопит, и оттого, что Мишель нечего больше сказать, он спрашивает:

— Вы сумасшедший?

Человек с рычанием подается вперед, так что сияние хирургических ламп окружает его голову нимбом помешанного святого. Огромные липкие ладони хватают лицо Мишель, большие пальцы замирают над его глазами, как готовые к броску змеи. Лицо мужчины, искаженное сдерживаемой яростью, теперь на расстоянии каких-то дюймов. Его дыхание воняет гнилыми овощами и мятными леденцами.

— Думаешь, этого достаточно, — говорит он, и слова оседают на щеках Мишель капельками слюны. — Господи, как будто я раньше такого не слышал. Думаешь, этого хватит задурить мне мозги?

Хватка усиливается, руки мужчины сжимаются стальными клещами. Мишель думает, что при желании закончить все быстро и легко они могли бы раздавить его череп как гнилую дыню. Но он знает, что мужчина не торопится, он собирается взяться за дело с толком, и быстрая смерть была бы гораздо лучше.

— Просто я и раньше сумасшедших встречал, — Мишель требуется усилие, чтобы открыть рот, сопротивляясь сокрушающей хватке. — Они очень похоже разговаривали.

— Второе июля 1947 года, уебище! — орет мужчина в лицо Мишель, как будто это должно что-то значить для него, как-то объяснить происходящее. — Второе июля 1947 года, ты, мелкий извращенец! Скажи мне, что упало с неба той ночью, если хочешь жить! Если хочешь малейший шанс выбраться отсюда живым!

Мишель судорожно глотает, думает об отчиме и дерьмовой жизни в Шривпорт, думает о свободе, нахлынувшей, стоило ему сойти с автобуса в Новом Орлеане, о Робин и прочих. Закрывает глаза.

— Для таких, как вы, существуют лекарства, — шепчет он. Рука, сдавившая правую сторону лица, исчезает, краткий момент без боли, прежде чем кулак врезается в его переносицу и снова приходит милосердное забытье.

Человек бессильно смотрит вниз, на переломанную окровавленную маску, в которую он превратил личико хорошенького мальчишки — яркие струйки вытекают из ноздрей, на блестящий металл, собираются в алые лужицы по обе стороны от головы. Все еще размалеван, как на карнавал, издевается своей лживой женственностью. Издевается над его слабостью, над печальным фактом: манипулировать им оказалось так легко. Так легко заронить сомнения в себе даже после всех его трудов, тщательных опытов и наблюдений. Он смотрит на перепачканный кровью правый кулак: пальцы по-прежнему сжаты, ногти впились в его же плоть. Пятна зараженной крови мальчишки говорят: ты так слаб. Ты очень, очень слаб.

Мужчина отступает от операционного стола и чуть не натыкается на стул. Рискованно было взять сразу двоих за ночь. Сначала транссексуал — уже мертвый, ждущий погребения, — а теперь этот ребенок-шлюха, даже не личинка, просто гребаная малолетняя проститутка, играющая в переодевание. А ведь мужчина знает, что никогда никого не должен брать домой, кроме тех, кто пошел до конца. Он нарушил одно из самых священных своих правил из-за сновидений, из-за того, что видел в окно: птицы в тучах над рекой, над городом. Потому что ему нужны были ответы, и слишком страшно ждать.