Ворон белый. История живых существ - [26]

Ну и сам Князь, конечно, ворон не считал, хотя и признавал это дело весьма почтенным занятием. Съездил в оружейную лавку, где обеспечил себе боезапас и под карабин, и под вертикалку «Фабарм», садящую как обычным зарядом, так и усиленным «магнумом». Даже для «тулки» Рыбака прихватил патроны с картечью и с круглой пулей – сам–то Рыбак существо суматошное, пока до лавки дойдет, двенадцать раз на постороннюю чепуху собьется. У Одихмантия тоже лежало в шкафу ружье, но Одихмантий не в пример Рыбаку был вполне самостоятелен и на особый лад самобытен, ввиду чего запасы предпочитал делать своеручно в согласии с собственным, порой совершенно непредсказуемым вкусом, а в ответ на непрошенную помощь мог даже осерчать, демонстративно впав в неудовольствие. Словом, Князь готовился. Пусть Брахман и говорил, что на ружье в деле с Желтым Зверем полагаться не стоит, но разве можно по просторам родины скитаться без фузеи? «Правосудие не терпит промедления», – утверждал Князь, и мы полностью разделяли это мнение.

От Нестора сегодня известий не было, но я предположил, что он уже как минимум запасся новой, покуда еще девственной Большой тетрадью и заплел бороду в походную косу. В ответ на том конце волны возникло заботливое предположение, что Нестор также сходил к отоларингологу и прочистил уши.

На прощание Князь сказал, что нечего тянуть, что отправляться следует сразу после Пасхи, а вот как лучше – по чугунке, воздухом или на своих колесах, – это надо подумать, взвесить и решить. А до Пасхи, между прочим, оставалось шесть дней. За это время можно, как известно, начать и закончить войну, а можно так и не собраться вынести на помойку мусор. Хотя в принципе, конечно, я согласен: времени, чтобы уладить дела и снарядиться к черту на рога, вполне довольно.

Кому–то может показаться странным, что мы вот так, единым духом готовы были бросить заведенные дела и мчать со свистом по хребту земли, не зная даже точного маршрута. Однако сняться с места для нас, граждан кочевой империи, и впрямь не составляло труда. Тем более что по большей части члены стаи были мастерами вольных дел, а тем, кто имел служебные привязанности и обязательства, как Брахман, располагавший кафедрой в Университете, или Князь, возглавлявший в Зоологическом музее таксидермический отдел, всегда удавалось с учреждением договориться.

Отложив болталку, я немного подумал и пришел к выводу, что мы не просто осколки взорвавшегося мира, мы сами разлетаемся в клочки. Не все еще, но большинство, в кого ни ткни… Вот, скажем, Князь – ему просто: когда он говорит о том или об этом, он говорит то, что думает, без изворотов. Потому что он цельный и мыслит определенно, не колеблясь. А, скажем, я думаю то так, то этак, то одновременно в обе стороны – то есть я раздроблен, и, когда меня просят высказаться, я выкладываю те соображения своего раздробленного, но некогда, в прежней жизни, монолитного и тоскующего по этой монолитности «я», которые отвечают конъюнктуре и соответствуют случаю. Когда не задумываешься – ничего, терпеть можно. Но когда осознаешь это во всей величине тоски, внутри жжет так, что меркнет разум. Хочется быть цельным, хочется перестать хитрить в угоду мнению других. Но раз потеряв единство в себе, можно ли обрести его вновь? Пожалуй, и впрямь теперь только в иной конфигурации.

– Не смей на меня молчать! – Мать–Ольха была в гневе, даже деревья в кадках заметно трепетали.

Никогда прежде при посторонних (во всяком случае, при мне) она не затевала домашних скандалов, имела такую природную благодать, а тут не удержалась, сорвалась, вспылила. Понять ее можно – сыновья (двое) без родительской опеки уже не пропадут, возмужали, но кремовый, толстомордой британской породы кот, но домашний ее сад – эти требовали заботы и ласки, а муж, «самолюбивая бестия» (оценка Матери–Ольхи), изысканный специалист по комедиантствам, фильмознатец и утонченный лицедеевед, наставления выслушивал нарочито беспечно: в одно ухо влетало, из другого – вон. Вот Мать–Ольха и не стерпела, вот и сотворила бурю. Муж пожалел о легкомысленной промашке, втянул голову в плечи, сидел – весь чистый стыд и раскаяние, однако было поздно. Теперь Мать–Ольха его добивала:

– Попрыгун венецианский! Каннский стрекозел!

Ну, это чересчур – он знал звездные часы, когда в профессии блистал.

Собственно, я был единственным гостем, и все же… Меня одолевало чувство предельной неуместности происходящего, катастрофической неловкости свидетельства этой, в общем–то, будничной, но по традиции закрытой для публичного обозрения жизни. Не меньшую неловкость за унизительную выставленность на позор, которую уже никак не отмотать назад, думается, испытывала и страдающая сторона. Зрелище не для слабонервных – я готов был молить за жертву о пощаде, так жалок и несчастен сделался морально измочаленный отец семейства… Впрочем, тут и самому недолго было угодить под молотки.

Решив подождать в сторонке, пока стихия естественным путем войдет в берега, я за стеной огня и дыма незаметно выскользнул на кухню и, все еще находясь в смущении, уставился в серое вечернее окно, мокрое снаружи, хотя двадцать минут назад, когда я шел от метро к Матери–Ольхе, дождем не пахло. За окном был тихий василеостровский двор, черные деревья с набухшими, а кое–где уже и лопнувшими почками. В щели между домами виднелся горбатый фонарь с каплей света на носу. В бледном неоновом ореоле мелькала толчея мороси. «А может, в этом–то и прелесть? – подумал я. – Может, этот непредсказуемый зазор между ожидаемым и явленным – подарок нам, наше спасение от скуки повседневности? От гнета навязанного самому себе неотменяемого расписания? Ведь это, в сущности, забавно: приходишь на вегетарианскую вечеринку и первым делом натыкаешься на очередь за люля–кебабами на шпажках…»