Воробей под святой кровлей - [29]

Ушибы от побоев еще давали о себе знать, и руки сначала не хотели слушаться, но скоро к ним вернулась сноровка, и Лиливин с удовольствием почувствовал, как ловко у него все получается. Хотя это искусство невысоко ставилось, оно тоже требовало мастерства, и Лиливин гордился своим умением. Войдя во вкус, он отложил мячи и кольца и принялся проверять на гибкость свое тонкое, жилистое тело; он стал гнуться по-всякому, складываясь пополам и искусно выворачиваясь. От этих упражнений у него заныли все мускулы — его же недавно колотили и пинали, — но он был упорен и не сдавался. Под конец он прошелся колесом над краем гороховых грядок, затем свернулся в кольцо и скатился по склону к ручью, благо спуск был пологий, а затем вернулся назад, крутя сальто.

Очутившись опять наверху, где находился огород и гербариум, довольный собой и запыхавшийся, Лиливин выпрямился и тут прямо перед собой с ужасом увидел на расстоянии нескольких ярдов постную физиономию такого же худощавого, как он сам, монаха, глядевшего на него с выражением крайнего возмущения. Сконфуженного Лиливина встретил разъяренный взор круглых от негодования глаз.

— Так вот как ты почитаешь святую обитель? — вопросил пылающий неподдельным гневом брат Жером, — Позволительно ли такое шутовское и ветреное поведение в нашем аббатстве? Неужели у тебя, молодчик, нет ни капли благодарности за то, что тебе здесь дали убежище? Ты не заслуживаешь покровительства святой церкви, если так мало его ценишь. Да как же ты только посмел оскорбить Божий приют?

Лиливин весь сжался и, потупясь, униженно забормотал, с трудом переводя дух:

— Я не хотел вас обидеть. Я очень благодарен и почитаю ваше аббатство. Я только хотел проверить свою сноровку. Этим искусством я зарабатываю на жизнь, и мне надо его поддерживать. Простите меня, если я поступил нехорошо.

Лиливина нетрудно было запугать, и он оробел. Он чувствовал себя в долгу перед монахами, но не знал толком, как надо вести себя в этом незнакомом мире. Короткий всплеск веселья, радость, которую в нем вызвала музыка, — все это сразу потухло в его душе. Только что такой ловкий, он сразу стал понурым и мешковатым, не смел поднять глаз и весь дрожал.

Брат Жером был секретарем приора, поэтому его обязанности не часто приводили его в сад, к тому же он не был любителем простой крестьянской работы, но тут, выйдя на монастырский двор, он услышал доносившийся из сада непривычный звук стукающихся друг о друга на лету деревянных шариков и без всякой задней мысли просто пошел проверить, что же там делается. Однако, оказавшись нечаянным зрителем представления, брат Жером, вместо того чтобы сразу остановить нарушителя порядка, наблюдал за ним из-за кустов, ограждавших аптекарский сад, постепенно закипая от раздражения, и не выходил из засады, пока виновник не подкатился к его стопам. Вероятно, чувствуя за собой некоторую долю вины, он тем яростнее обрушился на жонглера.

— Если ты этим зарабатываешь на жизнь, — безжалостно накинулся монах на жонглера, — то тебе вместо дурачества тем более нужно думать о молитве и покаянии. Человек, обвиняемый в таких злодействах, должен прежде всего заботиться о своей душе. Заработаешь ли ты потом на жизнь или не заработаешь, для тебя не самое главное, важнее подумать над тем, спасется ли твоя душа после того, как ты заплатишь земные долги. Вспомни об этом! А теперь поди и спрячь подальше свои дурацкие игрушки и не вынимай их больше, пока ты находишься в монастыре. Не пристало этим заниматься в таком месте! Это кощунство! Не слишком ли много долгов у тебя и без того за душой?

Лиливин почувствовал, как враждебный мир всей тяжестью навалился на него, и понял, что ему нет спасения. Подобно тому, как некоторые из здешних обитателей ощущали над головой сияющий нимб, он все время чувствовал на шее незримую петлю.

— Я не хотел, я нечаянно, — только и прошептал он в отчаянии и, ничего не видя от горя, как слепой, ощупью нашел свой узелок и на заплетающихся ногах поплелся прочь.

— Подумать только! Подкидывал шарики и кувыркался! И это — в нашем саду! — докладывал, еще не остыв от возмущения, брат Жером. — Словно фигляр на ярмарке. Как можно простить такое? Закон дает церковное убежище тому, кто приходит сюда с должным благоговением, но этот… Разумеется, я высказал ему упрек. Я сказал ему, чтобы он лучше подумал о своей бессмертной душе, когда над ним тяготеет обвинение, грозящее смертным приговором. А он на это: «Я так зарабатываю на жизнь!» А жизнь-то у самого, можно сказать, на волоске висит!

Приор Роберт выслушал рассказ брата Жерома с брезгливо-аристократической миной грустного спокойствия.

— Отец настоятель совершенно справедливо отстаивает право церковного убежища; нельзя, чтобы оно нарушалось. Не наше дело, виновны или невиновны те, кто прибегают к его защите, — не нам за это отвечать, и не с нас спрос. Зато благочестие и доброе имя монастыря — воистину наша забота, и я согласен с тобой, что наш нынешний гость не делает нам большой чести. Что до меня, то, признаться, я был бы рад, если бы он поскорее отсюда убрался, отдавшись в руки закона. Но коли уж он этого не сделал, то мы должны его терпеть. Наставлять его, когда он совершает неприличные поступки, не только наше право, но и наш долг. Но предпринимать какие-либо усилия к его выдворению означало бы проявить чрезмерное усердие. И коли он не уходит по доброй воле, — заключил брат Роберт, — то нам с тобой, брат Жером, остается только поддерживать его, давать приют и молиться за него.