Ворчливая моя совесть - [65]

— Он… Он отдыхает, — в узких черных глазенках блеснула снисходительная усмешка.

— Отдыхает? Ну-ка, погуляй! — Она дождалась, покуда мальчик отошел подальше, не бранить же отца в присутствии сына, пригнувшись вошла в чум.

Боровиков, как видно, уже понимал кое-что по-ненецки — по мере того, как он вслушивался в голос Веры, веселость его улетучивалась, лицо вытягивалось. Бондарь засмеялся, отогнул меховую полость, заглянул в чум. Печурка, желтый кожаный чемодан, узлы, потертые шкуры на земле, а на шкурах, почесываясь, сидел толстый, заспанный, человек. Упираясь кулачками в бока, Няруй так и пробирала его, так и сыпала словами. Толстяку они были явно не по вкусу. Он недовольно морщился. Спал он до того, как пришла она в чум, спал, положив голову на собаку, да и в ногах у него, и за спиной собаки лежали. Мягко и тепло. Отповедь директора совхоза их хозяину собаки выслушивали не без одобрения, шевелили хвостами. Сверху, из круглого отверстия в вершине конуса, падал на Веру прожекторный луч света. Она была очень хороша сейчас — сердитая, звонкоголосая. Непонятная речь одновременно и отделяла ее, делала почти чужой, странной, и еще больше красила ее в глазах Бондаря. И странно ему было все это, и чудно, и даже смысл происходящего — такой будничный — казался полным необычайного значения. А что? Посреди тундры, в чуме, лицом к лицу столкнулись, как говорится, день вчерашний с днем нынешним. Кто кого? Вера Няруй, в распахнутой нейлоновой куртке, с университетским значком на алом импортном жакете, в брюках и сапогах — ненецкая амазонка, осиянная прожекторным лучом холодного северного солнца? Или заспанный толстяк Харичи Писима, пьяница, лежащий перед ней на потертых шкурах, опирающийся на теплые бока собак. Красиво получалось… Победа, естественно, за Няруй, так ведь? Бондарь опустил полость, отошел. День завтрашний, будем надеяться, победит, вон тот мальчик с ироническими искорками в глазах. Боровиков как-то незаметно исчез. Вышла Няруй. Некоторое время Бондарь и она шли молча. Она все вздыхала, не могла успокоиться.

— Ну, довольно, Вера… Скажи, что это значит — из третьего измерения? Не понимаю… — попытался он отвлечь ее.

Она через силу улыбнулась:

— Из третьего измерения? Это я у одного вашего юноши позаимствовала. Разговорились мы как-то зимой. До нефтяников, говорит, в тундре всего два измерения было — в длину и в ширину, а с появлением сорокатрехметровых буровых вышек — и третье измерение, в высоту.

— Что ж, — усмехнулся Бондарь, — неплохо сказано. — В давний его с Верой Няруй спор вступил какой-то неведомый ему союзник.

Завернули в детсад. Там стояла необычная тишина. Дети спали. Послеобеденный сон.

— Ешь, ешь, — пододвигала ему Вера тарелки. Были на столе и зеленые огурцы. Дареные. Конечно, Бондарь к ним не прикоснулся.

— Ну вот, — произнес он, — спасибо… Ого, уже третий час! Пора!..

Она молчала. И он помолчал. Поглядывал то на нее, то по сторонам. На разноцветные мячи, раскатившиеся по углам. На кукол, лежавших с воздетыми руками по подоконникам. Поднялся, тронул носком сапога разноцветный мяч.

— Да, да! — воскликнула она внезапно. — Футбол! Сегодня же футбол! Международный! По телевизору! Через полтора часа! Неужели не посмотришь?

Подействовало безошибочно. Он остался смотреть футбол. Никаких сил не было отказаться. Давно не болел. Условившись, что через час двадцать он явится в дирекцию — телевизор стоял в том же красном уголке, — они расстались.

— Погуляй. Мне еще с пастухами собеседовать, а при тебе я стесняюсь.

Он остался один. И, подумав, решил обойти поселок еще раз, по тому же маршруту, по второму кругу. Один. Нарты, рассохшиеся, старые, которые служили хозяевам этих избушек как бы полками для завернутых в шкуры ненужных вещей, и нарты новенькие, дерево еще не потемнело, почти без единого гвоздочка. Ни одной ржавой шляпки, во всяком случае, он не заметил. Магазин. Заставил себя войти. Мальчик стоял у прилавка с рыболовными принадлежностями, сын Писимы Харичи. В руке — те самые машинописные странички.

— Ну, Арти, чего твоя душа желает? — спросил Бондарь. — Говори!

Стеснительно улыбнувшись, мальчик быстро пошел к двери, выбежал.

— Я ему костюмчик предлагала, — сказала продавщица, круглолицая и такая курносая, хоть пальто на нос вешай, — Леня мой вырос, мал ему стал костюмчик. Из сукна, почти новый… Не берет. Свой, говорит, имеем. А ведь врет, все шкипер пропивает, еле перебиваются, но гордые. В путину ведро рыбы хорошей принесут, поставят: кушай! И за ведром не придут. Не жалко, мол, ведра. Сама тогда возьму и отнесу. На что мне их ведро? — Поманила Бондаря пальцем и шепотом, в самое ухо, досказала: — Очень они выносливые. Мать его, Руфа, вот-вот должна была разродиться. Директорша вертолет вызвала. Прилетел вертолет, пошли за Руфой — ни в доме, ни в чуме ее нет. Писима, где Руфа? По дрова, говорит, ушла.

Купив пару нейлоновых лесок, блесну, несколько крючков, Бондарь вышел из магазина, огляделся. Мальчика нигде не было. Бондарь двинулся на звероферму. Коль решил по второму кругу, значит… Но, услышав тоскливое тявканье линяющих зверьков, малодушно отвернул в сторону. Несколько чумов стояло на отшибе. Что ж, коль решил по второму кругу… Направился к самому крайнему. Не откидывая меховую полость, прислушался. Детский голос доносился из чума. То по-ненецки, то по-русски, довольно-таки, удивительные слова: