Вор во ржи - [24]

Я кивнул:

— Но не уверен, что понимаю их смысл.

— Я тоже, но тогда мне казалось, что понимаю. А ваза, или кувшин, называй как хочешь, сохранилась у меня до сих пор.

— Он купил ее тебе?

— Он оставил ее мне. В тот день, когда я к нему приехала, он сказал, что я могу оставаться столько, сколько захочу, и что он надеется, что я никогда его не покину. Но он меня может покинуть.

— Он так и сказал?

— Констатировал факт. Небо голубое, онтогенез рекапитулирует филогенез, и настанет день, когда ты проснешься, а меня не будет.

— Звучит как песня в стиле кантри, — заметил я, — хотя Гарту Бруксу было бы непросто убедительно выговорить «онтогенез рекапитулирует филогенез».

— И однажды утром я проснулась, — продолжала она, — а его нет.

— Так просто? И у тебя не было никакого предчувствия?

— Может, должно было быть, но — нет. На самом деле сначала я не поняла, что он исчез насовсем. Он оставил машину, не взял ничего из одежды. За несколько недель до этого он отправил по почте рукопись своей книги. Я решила, что он отправился на прогулку — он делал так время от времени. А потом обнаружила записку.

— «Все было отлично, но это лишь эпизод».

— Ты почти угадал. Это были строчки из Суинберна. «Любовь расцветает — и любовь увядает. У завтра нет слов для вчера».

— Это гораздо понятнее, чем Уоллес Стивене.

— По крайней мере, мне не пришлось теряться в догадках. Там еще был постскриптум, который я долго помнила наизусть, но сейчас забыла. Он написал, что я могу оставаться в доме сколько пожелаю, что арендная плата внесена по июнь, то есть на шесть недель вперед. В верхнем ящике секретера он оставил деньги и билет до Нью-Йорка. Я могу использовать билет или сдать его, а на вырученные деньги поехать куда захочу. Я могу делать что угодно со всем, что находится в доме. Он выписал доверенность на машину на мое имя, и бумага лежит в бардачке, я могу ездить на ней или продать ее — как мне захочется.

— А ты разве могла водить? Я слышал, тебе было четырнадцать.

— К этому моменту мне было семнадцать, но водить я так и не научилась. Я хотела попросить соседа отогнать ее к дилеру, чтобы продать, но в итоге оставила там, где она была, равно как и все, что было в доме. Я упаковала чемодан, который купила в Гринвиче, взяла черный горшок из Сан-Ильдефонсо и завернула его в белье, чтобы не разбить. Он и не разбился. Он до сих пор у меня.

— И ты улетела в Нью-Йорк?

— Почти. Я приехала на автобусе в аэропорт, зарегистрировалась. Потом, когда объявили посадку на мой рейс, я просто подхватила чемоданчик и ушла из аэропорта. Конечно, я могла вернуть билет, но мне это показалось слишком хлопотным. У меня хватало денег, чтобы уехать в Сан-Франциско на «Грейхаунде», туда я и уехала.

— Со всей одеждой и черной вазой.

— Я сняла комнату в злачном квартале. Развесила одежду в шкафу и поставила вазу на буфет. И не читала никаких стихов.

— Тебе было семнадцать.

— Мне было семнадцать. Я имела публикацию, провела три года со знаменитым романистом, который ежедневно читал мне лекции о писательском мастерстве, но с того момента, как покинула Коннектикут, я не написала ни слова. И я была девушкой.

Колтрейн закончился, теперь мы слушали Чета Бейкера.

— Девушкой, — повторил я. — Ты употребляешь это слово в метафорическом смысле или?..

— В буквальном. Virgina intacta, или как это там будет по-латыни.

— Он, э-э, не интересовался?

— Очень даже интересовался. Мы занимались сексом почти каждый день.

— Он побывал в Амазонии, — предположил я, поразмыслив. — Он плавал там голышом и встретился с кандиру.

— Никакого хирургического вмешательства, — покачала она головой. — И никаких функциональных проблем. Он просто не вкладывал что положено куда положено. Он проделывал множество других вещей, но девушка, приехавшая в Сан-Франциско, формально оставалась девственницей.

— Как это?

— Он никогда не объяснял. Гулли вообще не любил объяснять свое поведение. Может, это как-то было связано с моим возрастом или с моей девственностью. А может, он так поступал и с другими женщинами. Может, у него был болезненный страх отцовства. А может, для него это было своего рода экспериментом или все дело в периоде, который он тогда переживал. Я старалась не задавать вопросов, если чувствовала, что он не хочет на них отвечать. Он бы сделал такую разочарованную гримасу… и все равно бы не ответил, так что я научилась не спрашивать.

— То есть об этом вы не говорили.

— Это была одна из многих тем, которых мы не касались. Многое приходилось принимать как есть. Но было много тем, которых мы касались. И я бы не сказала, что мое сексуальное образование так и осталось в зачаточном состоянии. Мы много чем занимались.

Дальше она поведала мне кое-какие подробности. Она придвинулась ко мне поближе, положила голову мне на плечо и начала рассказывать о том, чем занималась двадцать лет назад с мужчиной, который по возрасту годился ей в отцы.

— Берни? Ты куда?

— Сейчас вернусь, — ответил я. — Хочу поставить другую пластинку. Надеюсь, Мел Торме тебе понравится.

— Ну, — произнес я через некоторое время, — ты уже не девушка.

— Глупый. Я перестала быть девушкой на вторую неделю пребывания в Сан-Франциско. И этого не случилось раньше только по одной причине: каждый симпатичный парень, который мне попадался, оказывался геем.