Вопрос - [9]

Когда онъ вернулся долой, у него явилось такое ощущеніе, будто въ груди большой, тяжелый камень, котораго сбросить нѣтъ возможности, такъ что и пытаться нечего. И кромѣ этого ощущенія сильно давящаго камня, въ немъ ничего не было. Весь міръ, все — пропало, потеряло всякій смыслъ,

Анна Степановна принесла ему дѣвочку, пробовала говорить съ нимъ; но онъ совсѣмъ ее не слышалъ, а отъ дѣвочки отвернулся и махнулъ рукою.

— Унесите ее скорѣе!

Дни стали проходитъ за днями. Онъ мало-по-малу вернулся къ своей обычной жизни, отправлялся на службу, составлялъ бумаги, встрѣчался съ людьми, разговаривалъ, даже разсуждалъ. Но ко всѣмъ и ко всему, что онъ дѣлалъ, о чемъ говорилъ и разсуждалъ, — онъ относился съ равнодушіемъ и безучастіемъ. Камень продолжалъ давить его такъ, что онъ иногда почти задыхался. На свою дѣвочку онъ никогда не глядѣлъ, не подходилъ къ ней, а когда слышалъ ея крикъ, то запиралъ двери.

Теперь онъ жилъ и ночевалъ у себя въ кабинетѣ и въ спальню не заглядывалъ.

Онъ получилъ способность по цѣлымъ часамъ проводить въ забытьи, въ полудремотѣ, ни о чемъ не думать и всячески старался развивать въ себѣ эту способность, такъ какъ во время забытья ужасный камень почти не чувствовался. Скоро это забытье иногда стало находить на него и внѣ дома, на службѣ, во время работы или разговора съ кѣмъ-нибудь. Онъ останавливался, но докончивъ фразы, не отвѣчалъ на вопросъ, глядѣлъ прямо въ глаза человѣку — и не видѣлъ его. Сослуживцы и знакомые ужъ толковали о томъ, что съ Матвѣевымъ не ладно, что онъ того и жди совсѣмъ сойдетъ съ ума…

Такъ прошло два мѣсяца. Кто за это время не видалъ его, не узналъ-бы. Отъ него остались кости да кожа, глаза ввалились и обвелись черными кругами. Долго жить въ такомъ состояніи было нельзя.

Какъ-то, это было въ ясный весенній день, Матвѣевъ вернулся домой совсѣмъ разбитый: давящая тяжесть въ груди душила невыносимо. Теплое, весеннее солнце, оживленіе и шумъ на улицахъ, всѣ проявленія жизни, особенно бросившіяся ему въ глаза, привели его, наконецъ, къ просто и опредѣленно сложившейся мысли, что жить больше нельзя и что необходимо, и какъ можно скорѣе, покончить съ этой невыносимой тяжестью…

И вотъ, когда новая его мысль уже перешла въ рѣшеніе, его взглядъ случайно упалъ на большой портретъ Маши. Онъ сталъ глядѣть; но видѣлъ вовсе не веселое, хорошенькое личико, изображенное на полотнѣ, а измѣнившееся, искаженное долгимъ страданіемъ лицо, съ загадочнымъ, потухшимъ взглядомъ. Онъ ощутилъ, физически ощутилъ Машу здѣсь, на своей груди, и явственно разслышала, ея предсмертный шопотъ, ея послѣднія слова:

«Береги ее… береги»…

Онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, поднялся и, почти не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлалъ, направился въ спальню. Все было тихо. Веселый лучъ солнца врывался въ окно и прорѣзывалъ широкой полосою всю комнату. Дѣвочка тихо спала за кисейнымъ пологомъ колыбельки. Кормилица, добродушнаго вида молодая еще баба, курносая и съ веселыми глазами, сидѣла въ сторонѣ, ничего не дѣлая, сложивъ руки подъ высокой грудью. При входѣ барина, котораго она до сихъ поръ видала только мелькомъ, издали и считала «порченымъ», она не шелохнулась и только ротъ раскрыла отъ удивленія.

Матвѣевъ прямо подошелъ къ колыбелькѣ, сталъ передъ нею на колѣни и тихонько отпахнулъ пологъ. Онъ увидѣлъ маленькую головку въ чепчикѣ, изъ-подъ котораго золотились пушистые волоски, бѣленькое круглое личико съ полуоткрытымъ крохотнымъ ротикомъ и закрытыми глазками, опушенными длинными черными рѣсницами. Онъ глядѣлъ, глядѣлъ, затаивъ дыханіе, и вдругъ головка пошевелилась, и большіе темные глазки глянули прямо на него, прямо ему въ глаза, необыкновенно серьезно и внимательно.

Неизъяснимый приливъ любви, блаженства, нѣжности охватилъ его, слезы такъ и брызнули, и въ то-же время онъ почувствовалъ, какъ отходитъ отъ его груди тяжелый камень, какъ съ каждой секундой становится все легче дышать.

— Маша! Маша! — шепталъ онъ.

Дѣвочка заплакала, и все ея личико сморщилось, покраснѣло.

Онъ осторожно, дрожавшими руками, вынулъ ее изъ колыбельки, и прижималъ къ себѣ, и покрывалъ жадными поцѣлуями ея сморщеный лобикь, ея глазки, ея горячія, пушистыя щечки.

Кормилица стояла возлѣ и, широко улыбаясь, показывая свои большіе бѣлые зубы, говорила:

— Баринъ, а баринъ! да, вѣдь, этакъ вы ее испужаете!..

XIII

Съ этого дня для Матвѣева началась новая жизнь. Онъ вышелъ изъ своего забытья, камень не давилъ его больше. Онъ продолжалъ сильно тосковать по женѣ, то и дѣло возвращался къ ней мыслью; но въ минуты, когда тоска и горе одолѣвали онъ шелъ къ «маленькой Машѣ», и ребенокъ давалъ ему такую отраду, что тоска и горо ослабѣвали, затихали.

Маленькая Маша сдѣлалась единственнымъ живымъ интересомъ, смысломъ его жизни. Онъ пересталъ бывать въ обществѣ, никто не видалъ его въ театрахъ, да и нигдѣ не видалъ. Окончивъ служебныя занятія, онъ возвращался домой, и когда Маша не спала, онъ возился съ нею; когда она засыпала, онъ уходилъ въ сосѣднюю комнату и брался за книгу, то и дѣло отрываясь отъ чтенія и прислушиваясь.

Хозяйствомъ его въ то время управляла пожилая нѣмка, рекомендованная Анной Степановной. Но эту нѣмку онъ почти не видалъ. Лучшими его друзьями были теперь кормилица и старая няня, взятая тоже по рекомендаціи Анны Степановны.