Воображаемые жизни - [16]
В одном с ним городе жили Гильберти, Делла-Робиа, Брунеллески и Донателло; все они, гордые своим мастерством, смеялись над бедным Учелло, над его безумными мыслями о перспективе, и с жалостью глядели на его дом, богатый науками и бедный запасами. Но Учелло был еще более горд. Во всякой новой комбинации линий он надеялся найти способ творения. Его цель была не подражание, а власть раскрывать совершенный облик каждой вещи, и странная коллекция шапочек со складками казалась ему в большей мере откровением, чем прекрасные мраморные лица Донателло.
Так жил «Птица», вечно в плаще с капюшоном на задумчивой голове. Он не замечал, что ел и что пил, и был вполне подобен отшельнику.
Однажды, на лугу, у груды старых камней, потонувших в траве, он увидел смеющуюся девушку с гирляндой на голове.
На ней была длинная изящная одежда, в боках поддерживаемая бледной лентой, и движения ее были гибки, как ветви, которые она сплетала. Ея имя было Сельваджия. Она улыбнулась Учелло. Он отметил склад ее улыбки и, пока она на него смотрела, разглядел тончайшие линии ресниц, и круг зрачков, и изгиб век, и легко подхваченные волосы. Мысленно он располагал на тысячу ладов гирлянду, окаймлявшую ее лоб.
Но Сельваджия не могла понять этого, — ей было всего тринадцать дет. Она взяла Учелло за руку и полюбила его. Она была дочерью одного флорентийского красильщика, а матери уже не было в живых. Другая женщина, занявшая ее место в доме, била Сельваджию. Учелло привел ее к себе.
Целыми днями Сельваджия не отрывалась от стены, на которой Учелло набрасывал свои универсальные формы. Она никогда не могла понять, почему он предпочитает всматриваться в прямые и ломаные линии, а не глядеть на нежное лицо, тянувшееся к нему.
По вечерам, когда Брунеллески или Манетти приходили работать с Учелло, она засыпала после полуночи на полу у стены, в теневом круге под лампой. Утром она просыпалась раньше Учелло и радовалась окружавшим ее птицам и зверям, разрисованным в разные цвета. Учелло рисовал ее губы, ее глаза, ее волосы, ее руки; он постоянно закреплял отдельные положения ее тела, но он не писал ее портрета, как делали другие художники, когда любили женщину. Ибо «Птице» была незнакома радость оставаться в пределах одной личности: он не мог быть в одном краю, стремясь в своем полете парить над всеми краями.
И формы, и положения тела Сельваджии были брошены в общий тигель форм, вместе с движениями животных, с линиями камней и растений, с лучами света, с зыбью земных испарений и морской волны. Забыв о Сельваджии, Учелло казался вечно склоненным над тигелем форм.
А в это время в доме Учелло было нечего есть, и Сельваджия не решалась говорить об этом ни Донателло, ни кому другому. Она умерла, не сказав ни слова. Учелло запечатлел ее окоченевшее тело, ее маленькие худые сложенные руки и очерк жалких закрытых глаз. Он не заметил, что она умерла, как прежде не замечал, что жива. Он только присоединил новые формы к тем, что собрал.
«Птица» состарился, и уже никто не понимал его картин. Это была какая-то путаница кривых. Больше нельзя было различить ни земли, ни растений, ни животных, ни людей.
Много лет он работал над своим главным произведением, скрывая его от всех. Оно должно было обнимать все его изыскания и быть их отражением по своему общему замыслу. То был «Фома Неверный, испытующий язвы Христа». Восьмидесяти лет Учелло закончил картину.
Он призвал Донателло и благоговейно открыл ее. И Донателло воскликнул: «Паоло, закрой свою картину!» «Птица» стал расспрашивать великого скульптора, но тот не захотел более сказать ничего. Отсюда Учелло вывел, что он совершил чудо. Но Донателло не видел ничего, кроме хаоса линий.
Несколько лет спустя Паоло Учелло был найден умершим от истощения на своем жестком ложе. Его лицо было излучено морщинами. Глаза вперились в открывшуюся ему тайну.
В крепко сжатых пальцах он держал маленький свиток пергамента, весь покрытый передающимися линиями, идущими от центра к окружности и возвращающимися от окружности к центру.
НИКОЛАЙ ЛОЙЗЕЛЕР
Судья
Он родился в день Успения и особенно чтил Святую Деву. У него выло обыкновение призывать ее во всех обстоятельствах жизни, и он не мог слышать ее имени без того, чтоб глаза его не наполнились слезами.
Покончив ученье на маленьком чердаке на улице св. Якова, под руководством тощего клирика, вместе с тремя детьми, бормотавшими «Donat» и покаянные псалмы, он прилежно изучил логику Окама. Таким образом, он рано стал бакалавром и магистром искусств. Почтенные лица, его обучавшие, заметили в нем большую кротость и привлекательную набожность. С его толстых губ как будто срывались одни молитвы.
Как только он получил степень бакалавра теологии, Церковь обратила на него внимание. Первоначально он служил в диоцезе епископа города Бовэ, который, оценив его качества, пользовался им, чтобы предупреждать англичан, стоявших тогда под Шартром, о различных передвижениях начальников французских отрядов. Когда ему было тридцать пять лет, его сделали каноником в Руанском кафедральном соборе.
Там он сошелся с Жаном Брюйо, каноником и кантором, и они вместе пели прекрасные литании Деве Марии. Иногда он предостерегал Николая Коппекесна, который был из одного с ним капитула, по поводу прискорбного пристрастия, оказываемого им святой Анастасии.
