Воля покойного - [7]

Немного погодя от собрания скорбящих, непонятно как и зачем оказавшихся в конце сентября возле магазина "Стереорай", отделилась статная фигура мужчина в солнцезащитных очках, несмотря на облачное небо над его остриженной под умеренного панка головой необычной формы. Короткие рукава его темно-темно синей рубашки позволяли видеть загорелые сильные руки, в нагрудном кармане, заполняя его как-то сексуально туго, виднелся портсигар. Он переступил порог и, несмотря на мрачную сцену за его спиной, растянул свои тонкие губы пластикового утенка и улыбнулся. Улыбка была адресована мне. Он, прочитавший за свою жизнь только три книги, я знал какие - "Остров Сокровищ", "ЦРУ против СССР" и "Молль Флендерс", был похож на военного журналиста, на писателя-авантюриста. Но это был не писатель, это был Азизян.

Разумеется, он изменился за те 7-8 лет, что мы не виделись, кожа стала грубее и темнее, туловище сделалось более плотным, волосы, прежде неровно падавшие на его паталогический лоб, как у Бориса Карлова в роли Монстра, были теперь тщательно подстрижены. Ощупывая его лицо глазами, я, наконец, обнаружил то, что ожидал найти - шрам на левой щеке в виде рунического знака "одил", след от железного крюка, на котором ему довелось провисеть некоторое время после падения с крыши (на свое счастье маленький Азизян был гораздо тщедушнее Азизяна зрелого, и мясо его щеки выдержало вес его тельца). Шрам был на месте, но заметить его с первого раза было практически невозможно, отчасти из-за темно-кирпичного цвета кожи и отчасти из-за мимической складки, скрадывающей след от прокола. В кинофильме Бунюэля "Скромное обаяние буржуазии" у всех мужских персонажей на шее имеется сходная дырочка, но обнаружить ее можно, лишь только просматривая эту картину пятый или шестой раз, никак не раньше.

Азизян приблизился еще на несколько шагов, и я почувствовал, как и от него исходит запах тех же духов, отзывающихся шиньонами, сумочками и шляпками теток моего отрочества.

А-а, - произнес Азизян свои два междометия, обозначающие на его языке приветственный смешок, но без согласных звуков. Я тотчас же вспомнил, как одно время он говорил исключительно не "ебать", а "ебать" (ударение на первый слог) - звуки напоминали голос некоего земноводного мутанта, плюс эти вечные солнцепоглощающие очки зеленого чудовища, впитывающего и умерщaляющего солнечный свет, когда он произносил это свое "ебать".

Зачем она тебе (Донна Самер), - спрашивал у Азизяна Нападающий.

Ебать, - коротко отвечал Азизян. Сомневаюсь, чтобы он кого-либо "ебал" на самом деле. Кстати, до невероятного похожие на Азизяново "ебать" звуки издает труба в одной из послевоенных пьес Дюка Эллингтона (Hiya, Sue).

Азизян стоял спиною к толпе, и поэтому только я мог видеть его кощунственно улыбающийся ротик и слышать непристойные звуки, им издаваемые.

Привет, Шура, - сказал я, глядя на Азизяна так, как будто он поднялся со дна морского с анчоусом во рту, но голос мой прозвучал равнодушно. Такие случаи происходят, пускай им нет рационального объяснения, я имею в виду, подумаешь о ком-нибудь и он - этот кто-нибудь - уже тут как тут, является и варит воду. Азизяна видеть я был несказанно рад. Увидеть Азизяна после созерцания тошнотворных куриных тушек из золота на шеях убийц, женских задниц прыщавых ростовщиков, торговцев мерзкими наркотиками, пиздогрызов убогих иностранок, было для меня большой радостью в этот такой обыкновенный день - день моей дробленой на множество дней жизни, оцененный работодателем в двенадцать американских долларов.

Когда-то давно, году в 78-м, когда мы видели доллары только в кино, и возбуждали они нас не больше, чем собачьи соски, мы поднимались с Азиком по лестнице, ведущей в актовый зал школы №13, где репетировал со своим ансамблем Саша Навоз. Мы шли не спеша и плевали на картинки из жизни Ленина. Плевали старательно, я бы сказал ритуально. Как следовало бы плевать сегодняшним тинэйджерам на иконные изображения тонкогубого очкарика Леннона, сердитого хомяка Высоцкого, жирного борова Элвиса, тусклого рахита Сида Вишиса и прочих священных коров, убивающих революционный дух, мешающих новой волне трупаков. Отхаркивая на последний портрет Ильича обильную порцию саливы, Азизян громко и смачно припечатал: "Обвафлился!"

Эхо азизянского голоса не успело смолкнуть в лестничном пролете, как, откуда не возьмись, нам навстречу шагнул директор школы по кличке Скорпион, большеголовый боров в кофейной тройке, с рябоватым лицом. Я тогда подумал, что в какой-то степени у нас будут неприятности, ведь наши слюни текли по стеклам картинок, как струйки дождя по осеннему стеклу, за которым капитан Сережа Мельничук занимался любовью с Сашей Минько. Саша сам рассказывал, что в тот момент шел дождь, и на стадионе никого не было. Да! Но "дерик", видимо, настолько обалдел от дикости им увиденного, что просто отказался поверить своим глазам и прохилял мимо нас с Азизяном вниз, не сказав ни слова.

И это только одна история из длинного и скабрезного ряда наших с Азизяном кощунств, глумлений, надругательств и диверсий. Его двуличная гомофобия в сочетании с порочностью и похотливостью (когда Азик возникал в окне своей детской спаленки с немецким полевым биноклем в одной руке и дымящимся хуем в другой, в доме через дорогу начинали гаснуть окна! Он причинял обывателям столько же неудобств, сколько в военное время стальные птицы толстого Германа), вкупе с моим восточным садизмом делали нас образцовыми вольными партизанами Люцифера в сонной, свернутой желеобразными, издающими вонь кольцами действительности, в мире добрых людей.