Воля небес - [52]

Внезапно что-то перед ним мелькнуло, в груди возникло море нестерпимо горячего кипятка, плеснуло в стороны – и он потерял сознание…

* * *

Очнулся Басарга с таким ощущением, словно у него на груди лежит огромный, тяжелый валун с торчащими во все стороны острыми гранями. Он открыл глаза, попытался было встать – но «валун» не дал, послав по телу волну такой боли, что боярин громко застонал и, откинув голову, снова опустил веки.

– Очнулся, батюшка?

От таких слов Басарга Леонтьев снова дернулся, посмотрел на звук… Но это был всего лишь Тришка-Платошка, держащий в руках деревянную миску.

– Что это было? – поморщился боярин, с трудом хватая ртом воздух.

– Сказывают, топор в тебя метнул кто-то. На юшмане две пластины рваные да поддоспешник разрезан. Но сама рана неглубокая, аккурат в кость грудинную удар пришелся. Но кости, вестимо, поломаны. И грудина сама, и ребра ближние. Лекаря у нас на шитике нет. Он бы вернее сказал. Мальчишка наш шустрый, Тимофей который, молвил, месяца полтора тебе теперь лечиться. Ходить, сказывал, через неделю сможешь, дышать через три. Через месяц здоров ужо будешь, но боли и слабость токмо через полтора месяца отпустят.

– Он не мальчишка. Он капитан! У него на то звание патент адмиралом царским выписан! – не без гордости поправил холопа Басарга. – Учат их в приюте на совесть. Коли сказал – так, верно, и будет. Чего там снаружи?

– Один парусник удрал, два взяли в целости, еще два без мачт, но на плаву, – подробно отчитался Тришка-Платошка. – Польские они, из Гданьска. Гружены рожью. Ныне Тимофей к Борнхольму всех ведет. Капитаны датские у нашего мальчишки прощения прилюдно просили. Каялись за ослушание, просили Карсту-иноземцу не сказывать. У них корабли тоже все поломаны, еле ковыляют.

– Они же языка не знают!

– Да вот вспомнили! – ухмыльнулся холоп.

Басарга тоже усмехнулся – и тут же застонал от боли.

– Это сколько же я валяюсь?

– Да второй день всего, боярин. Но до берега поднимешься. Тимоха… Капитан, то есть… Сказывает, что на культяпках, что заместо мачт у них остались, недели две до берега ползти придется. Да и то при хорошем ветре.

Юный капитан ошибся всего на два дня – в порт Ренне покалеченная эскадра добралась за двенадцать суток. И первое, что увидел Басарга, уже способный выходить на палубу, – так это три изувеченных флейта адмирала Роде, стоящие у причала. Впрочем, на них уже кипела работа: плотники заделывали проломы в бортах, готовили к установке новенькие мачты, ожидающие своего часа на берегу.

Датчанин примчался на шитик через час после того, как «Веселая невеста» пришвартовалась на отведенном ей месте.

– Ты, никак, ранен, мой господин?! – застучал по доскам палубы коваными каблуками Карст Роде, ныне одетый уже в кафтан с золотым шитьем да со шпагой на поясе. Эфес буквально сиял множеством самоцветов и золотых завитков, а борода морехода была так старательно вычесана, что пушилась, словно кошачий подшерсток.

– Не повезло, – кратко ответил Басарга. – А твои корабли кто так лихо пожевал?

– Ты не поверишь, хозяин, в капкан попал! – охотно ответил датчанин. – Возле Карлскруны когг заметил, хорошо груженный да без пушек. Мы все дружно к нему, а тут с наветренной стороны три флейта, да зараз от моря отрезать попытались!

Карст Роде самодовольно ухмыльнулся, постучал пальцами по эфесу:

– Сие есть шпага адмирала тамошнего. Взята абордажем вместе с самими флейтами. – Датчанин прошел из стороны в сторону: – Сеча, скажу тебе, выдалась славная. Половину людей своих я потерял да корабль один из эскадры. Тот, что ныне в ремонте, это свейский, сиречь трофей мой. Два других флейта мы так раздраконили, что подпалить пришлось за бесполезностью. Ну да ничего, мастера тут умелые, через неделю вся эскадра опять на ходу будет!

Через неделю эскадра русского адмирала Карста Роде действительно вышла в море и вскоре пригнала в Копенгаген на продажу аж семнадцать польских кораблей с рожью! Следующий выход в море доставил на торг датского города пять пинков, груженных тканями, железом, салом и пенькой…

Подьячий Леонтьев, увы, участия в этом веселье не принимал. Рана продолжала мучить его болями и кровавым кашлем. Местные лекаря пытались лечить боярина какими-то зельями, ртутными каплями и свинцовыми примочками – но становилось только хуже.

В конце августа корабли Роде снова вошли в порт Ренне, адмирал самолично навестил таверну, в комнате над которой терпеливо дожидался выздоровления Басарга, теперь уже больше лежа в постели, нежели гуляя, поставил кресло рядом с постелью, сел на него, положив руки на колени.

– Как чувствуешь себя, хозяин? – спросил Роде.

– А ты не видишь? – тихо ответил подьячий.

– Вижу, – согласился датчанин. – Не на пользу тебе земля чужая. Мыслю, домой тебя отправлять надобно. Там сами воздух и вода целебные, да и стены родные на пользу.

– Ты это к чему ведешь?

– Дошли до меня вести, что после успехов минувших короли свейский и польский эскадру совместную супротив меня собирают, – потер ладонью о ладонь Роде. – Быть, мыслю, битве большой и кровавой, и победитель битвы сей в море Восточном еще долго править будет и законы утверждать.