Воля к жизни - [59]

— Мамо, хто жив остался в городе? Афанасий Прокопович живой?

— Живой.

Афанасий Прокопович не родственник наш и даже не близкий сосед, но часто я о нем вспоминал в годы войны.

У нас в Прилуках на окраине, около районной больницы, был глубокий овраг. На дне его, поросшем бузиной и крапивой, валялись нечистоты, мусор, трупы павших животных. Как только наступали сумерки, люди боялись ездить и ходить мимо оврага, особенно в темные ненастные ночи. И вот Афанасий Прокопович взялся сделать самое неприятное и страшное место нашего города уголком отдыха и отрады. Он расчистил свалку, посадил фруктовые деревья, ухаживал за ними.

Через несколько лет в овраге около больницы цвели яблони, груши, абрикосы. Осенью ветви гнулись под тяжестью плодов. Это место около больницы стало одним из самых красивых в городе.

Я застал Афанасия Прокоповича в саду, он прививал черенок молодой яблони, бодро ответил на мое приветствие. Я обрадовался — старик жив и здоров.

— Вроде реже стало в саду?

— Да, реже. Вот там яблони были, немцы их сломали. Много ветвей обломано. Обрывали яблоки вместе с ветками, чтобы долго не возиться. Вон у той яблони, видите, как будто повыдергивали руки. Ну да ничего, это все быстро зарастет, перекроется, через год — два будет больше фруктов, чем было. Вот вишню посадил, видите? А это розы. Пойдемте сюда, что я вам покажу!

Он повел меня к соседним оврагам.

— Замечаете, как деревья поднялись и кустарник разросся? Тут можно сделать парк культуры и отдыха, хорошие пруды. Поставить скамейки, возвышение для музыки…

Худой и длинный, с продолговатым лицом и острой бородкой, в узких бумажных брюках, старик был похож на Дон-Кихота. Но это не праздный мечтатель, это труженик, человек дела. Он, жена и дочери его голодали при немцах, пережили много горя и тревоги, война не была еще закончена, но ничто не могло поколебать спокойного оптимизма старика. Он рассуждал так, словно сотни лет были в его распоряжении.

В разрушенном Чернигове

Вскоре после окончания войны довелось побывать и в Чернигове. Прекрасный город лежал в развалинах. Там, где высились перед войной многоэтажные жилые дома, магазины, институты, теперь остались только кучи битого кирпича. Здание педагогического института, где я когда-то учился, стояло закопченное, пустое, без окон, без полов. Даже каменные ступеньки в парке разбиты. На стенах разрушенных домов — надписи на немецком языке, знаки свастики.

Никакие стихийные бедствия не могли бы сравниться с тем адом разрушений, какой прошел по нашим древним украинским городам! Извержение Везувия, когда трагически погиб город Помпея, — извержение, печальная память о котором сохранилась у человечества на многие века, было в тысячи раз слабее, чем планомерные разрушения фашистских каннибалов.

Я шел по улице, погруженный в свои невеселые мысли. Вдруг кто-то окликнул меня. Оглянувшись, едва узнал Георгия Ивановича Горобца. Мы все привыкли видеть его в полушубке и в валенках, со стамеской или напильником в руках. Теперь он был во флотском кителе с золочеными пуговицами, в черной капитанской фуражке. Свежевыбритый, нарядный, улыбающийся и спокойный, он производил странное впечатление среди развалин.

Мы расцеловались.

— Вы в Чернигове! И не показываетесь! И не заходите! — упрекнул меня Георгий Иванович.

— А где вас найти?

— Да вот же, вот моя контора, а это завод…

Горобец подвел меня к беседке парка на крутом обрыве берега. В этой беседке с книгой стихов Шевченко не раз сидел я в студенческие годы, любуясь дымными далями на горизонте, пароходами и парусниками на Десне. Мечтал о далеких путешествиях, о справедливости и счастье людей, о будущем, когда сотрутся границы и народы, говорящие на разных языках, будут дружить и помогать один другому.

Беседка теперь стояла покривившаяся, без пола, без перил, колонны ее потрескались и облупились. А то, что открылось под обрывом, было еще печальнее.

На длинном полуострове, где издавна стояли кирпичные здания судоремонтного завода, теперь было пусто. Даже остатков стен не сохранилось. Кое-где виднелись среди бурьяна кучи битых кирпичей, цементные фундаменты станков. Будто плугом прошли или обухом огромного топора методически колотили по этому полуострову, пока не уничтожили на нем все следы человеческого труда. Это было горькое зрелище. Я остановился и не мог произнести ни слова.

— Вот и я также чуть не упал, когда в первый раз увидел, — сказал Горобец. — Не мог опомниться, не смел поверить глазам. Смотрел и плакал. Сколько богатства сровняли с землей! Помните, это был большой завод. Высокие кирпичные цеха.

— Когда же начинаете восстанавливать?

— Восстанавливаем понемногу. Видите деревянное здание налево? Там теперь мастерские.

Серые невзрачные строения на сваях. Неподалеку от домика конторы стоит в затоне поднятый из Десны буксирный пароход со ржавыми лебедками и якорями. На палубах из свеженастеленных досок работают люди — смолят, конопатят, ставят болты.

— Идемте, я покажу вам мастерские.

Пробираемся по тропинкам склона берега, мимо деревянных заборов, минуем проходную. Входим в помещение, похожее снаружи на барак или сарай, и попадаем в большой работающий цех. Станки токарные, фрезерные, строгальные стоят очень близко один к другому. За станками есть и пожилые люди, но в большинстве молодежь, почти подростки.