Волшебный фонарь - [48]

Зюзин вдруг стал полнеть, у него появилась одышка, и всем знакомым он говорил: «Я теперь живу своим методом, только здоровье берегу, в своей жизни ставлю главную цель — как можно дольше прожить».

Но чем он больше берег здоровье, думал о продлении жизни, тем хуже себя чувствовал. По ночам он просыпался весь в поту и слышал пульс в висках, в затылке, в кончиках пальцев.

Постепенно он весь ушел в свой пульс, в свои колики, в свой страх и предчувствия и уже ни о чем не мог разговаривать, кроме как об анализах и болезнях. То ему казалось, у него астма, и он задыхался; то язва желудка, то тромбофлебит… Он стал читать медицинскую энциклопедию и с ужасом открыл у себя симптомы почти всех болезней.

Теперь в золоченой записной книжечке, вместо адресов и телефонов свах, директоров магазинов и зрелищ, появились адреса и телефоны поликлиник и разных врачей — аллопатов, и гомеопатов, и тибетской медицины, и даже знахарей, адреса всяких частнопрактикующих китайцев, делающих на дому иглоукалывание. И в иглоукалывание, как в лечение от всех болезней, он почему-то особенно поверил, но держал в резерве на случай, если уже ничего не поможет. Все-таки оставалась какая-то надежда, иллюзия — обратиться к китайцу и сразу выздороветь.

И вот как раз в это время пришел день получения «Москвича». Машина сияла малиновой краской и была похожа на выезд короля Сауда. И оттого, что он хозяин ее и она молчаливо подвластна ему, стоит ему только захотеть — и она взревет и помчится со всей мощью своих сорока лошадиных сил по дороге, он почувствовал к ней необычайную благодарность и нежность и силу в себе, будто это ему придали дополнительные сорок лошадиных сил.

Он не решился вести ее сам от магазина, а нанял для этого механика, который повел ее по улицам через всю Москву до Юго-Запада, где он получил недавно однокомнатную квартиру в панельном доме. И он сидел рядом с шофером и все время чувствовал — в гуле мотора, в вибрации, в сверкании стекла и стали, что это его, его, а когда стал накрапывать дождь и заработали дворники, это словно его сердце крыльями летящей птицы расходилось и сходилось, расходилось и сходилось.

Машина стояла теперь в металлическом рифленом гараже, и он ее берег, жалел, как живое существо, вытирал тряпочкой и замшей до блеска. Но не ездил. Он боялся аварий, всяких непредвиденных случаев, боялся ее запачкать, забрызгать, стереть краску. И если ему нужно было куда-то срочно, он вызывал такси.

Теперь Зюзин только ожидал весны. Зимой он купил спиннинг, купил немецкие удочки, крючки, поплавки, всякие баночки для червей, для наживки, даже резиновые сапоги, — все самое лучшее, первосортное, импортное, и все говорил о рыбной ловле, все строил планы, подумывал о байдарке, как поместит ее на крышу машины и поедет на озеро, в лес, мечтал о жизни в шалаше на берегу Селигера, о костре, как будет варить уху.

Но пришла весна и прошла, а потом прошло и лето, наступила осень, а Зюзин как-то не собрался на заре на рыбалку.

И внезапно однажды ночью, проснувшись, Зюзин ни с того ни с сего стал печатать на своей маленькой новенькой «Беби» завещание и расписал все свое имущество. Клавесин с желтыми клавишами он отписывал молодой девушке-учительнице, с которой только один раз встречался; телевизор и спиннинг — своему фронтовому другу; автомобиль завещал продать и заказать памятник на могилу. Были расписаны магнитофон, ковры, посуда, одежда — со скрупулезностью и памятью удивительной, — очевидно, болезнь совсем, ни чуточки, ни наичуточки не затронула тот сектор мозга, где хранилась копилка его вещей, очевидно, это были самые сильные, самые жизнеспособные клетки, рассчитанные на мафусаилов век.

А бывшая жена его не дремала, она была где-то там начеку, связанная многими незримыми нитями с его жизнью, с его стоящей в гараже новенькой машиной, с его холодильником «Саратов», с его магнитофоном «Днепр», с его машинкой «Беби». Знала каким-то образом о его самочувствии, болезнях, намерениях. Она не писала ему писем, не приезжала, не подавала признаков жизни. Но интерес ее к нему доносился как бы телеволнами, и он ненавидел ее. Зная, что она ждет его смерти, он говорил: «Она теперь самый ненавистный мне человек».

Но в хирургическом изоляторе, в один из темных осенних дней, чувствуя приближение неминуемого, он не выдержал и написал открытку своей бывшей жене: «Евгения, прощай! Наверно, больше не увидимся».

И когда буквально через день, словно открытка доставлена была ракетой, она неожиданно появилась в палате и запахло ее духами, он сразу понял свой просчет. И может, впервые в жизни зло встретил ее и сказал:

— Явилась, как ворон на падаль.

Теперь она не уходила отсюда ни днем ни ночью, она дежурила у его постели, плакала, размазывая слезы по лицу, и целовала его подушку, оставляя на ней следы помады.

Однажды, когда Зюзину стало очень плохо, она исчезла, и, когда он ночью очнулся, он не нашел под подушкой ключей от квартиры, привязанных цепочкой к кровати. Но ему уже было все равно — в эту ночь открывали для него другие Врата.

А та, которая была некогда его женой, всю ночь, не смыкая глаз, рылась среди его вещей, искала ценности. Она была уверена, что этот аккуратист, скрупулезник, педант, службист, этот скупой рыцарь, прослуживший столько лет финансистом в оккупационных войсках, не тративший никогда ни одной лишней копейки, обязательно имеет бриллианты, золото, жемчуга. Она рылась в ящиках, чемоданах, выкидывала старые-старые безделушки, какие-то фарфоровые слоники, статуэтки, удивительные разноцветные перья тропических птиц, коллекции старинных монет, коллекции карандашей и говорила: «Идиот! Идиот!..» Потом полетели фотографии, водопад фотографий каких-то чужеземных соборов, вокзалов, памятников, каких-то парков, прибрежных скал, чужих людей, которые казались ей ненавистными и уродливыми. Затем пошли конспекты, аккуратно сложенные стопочками, написанные мелким, мельчайшим, невыносимо правильным круглым почерком, подробнейшие конспекты по «Вопросам языкознания» и «Экономическим проблемам социализма».