Волшебный час - [33]

Мы сидели на кухне и ели мороженое прямо из пинтовых стаканчиков, как мы делали в детстве. Доев до половины, мы поменялись. Я отдал Джерми мороженое с печеньем, а он мне — свое кофейное, с карамелью. Ни один из этих наполнителей не был придуман, когда мы были детьми.

Он рассказал мне, как прогрессировал рак у его матери, как она мучилась от болей и как в конце концов покончила с собой, приняв сверхдозу секондала, который тайком копила целый месяц. Я признался, что всегда думал: вот так она вечно будет ходить в своем старомодном смешном чепце, с секатором. И как мне искренне жаль, что я никогда больше ее не увижу, и никто больше не назовет меня «голубчик».

Он отложил ложку.

— Стив, когда мы были маленькими, у меня никогда не хватало духа спросить… Твой отец ушел от вас? И мать осталась одна?

— Да. После того, как он продал ферму, он пытался найти работу, но быстро отовсюду вылетал за то, что заявлялся на службу пьяным. Буквально в стельку надравшись. Когда твоя работа связана с железной дорогой, никто не обрадуется, если на рельсах все время будет валяться бренное тело величайшего из бриджхэмптоновских фермеров. В общем, он пустился в бега, когда мне было восемь.

— И ты о нем ничего с тех пор не слышал?

— Нет. Судя по всему, он, может, еще жив, хотя божиться я б не стал.

Мой папаша был ленивым, отвратительным, грязным пьяницей. В те редкие моменты, когда ему случалось протрезветь, он становился очень добродушным. Говорил со мной о спорте, покупал всякую дешевую ерунду и давал деньги на билеты на бейсбольное поле. Он частенько сиживал за спиной у Истона, когда тот мастерил модели кораблей, и говорил: «хорошая работа», хотя подсобить ничем не мог. От хронической белой горячки у него тряслись руки. Изредка он подгребал к матери и говорил: «Ах, милая, будем же верны друг другу до гроба» или «Тебя сравнить мне с чем, любовь моя, как не с погожим летним днем?». И в это мгновение становилось ясно, что между ними что-то еще есть.

— Ты никогда не приглашал меня к себе, — негромко проговорил Джерми, когда мы снова перебрались на террасу. — У тебя всегда находились отговорки: то маляры, то твоя мать ждала гостей…

— У нас не было денег. Я не мог предложить тебе даже газировки. Дом совершенно разваливался. А ты жил во всей этой роскоши, и это был всего лишь твой летний дом.

Мы оба замолчали. Частенько обсуждая бейсбольные проблемы, мы никогда прежде не говорили о своих собственных. А теперь и не знали, как продолжить разговор. Я поднялся, подошел к краю террасы и некоторое время наблюдал за роскошным красно-белым парусом виндсерфа, скользившим вдоль побережья Мекокс Бэй. Потом обернулся к Джерми.

— Помнишь, твой серф «Санфиш»? Тебе подарили его на шестнадцатилетие.

Он кивнул.

— Ты давал мне поплавать, и я уплывал так далеко, что думал: либо утону, либо меня схватит за задницу береговая охрана. Помню, что больше я боялся береговой охраны, чем утонуть.

— Как раз тогда ты начал выделывать странные штуки. Я помню то лето, до колледжа. Ты так много пил, даже для взбунтовавшегося подростка. Я даже чувствовал себя как-то некомфортно в твоем обществе.

— Знаю.

— Ты еще хвалился, что зимой залезаешь в чужие дома и потрошишь их — так, ради хохмы. — Он посмотрел мне в глаза. — Ты просто выпендривался?

— Нет. Это даже был не вандализм. Я действительно покатился, Джерм. Я воровал. Цветные телевизоры, магнитофоны. И продавал всю эту дрянь скупщикам на Сентрал Айлип. А потом проматывал денежки. На выпивку. На кассеты. На кожаную куртку. Кроме одного случая, когда пошел на стадион. Играли «Янки». Я купил офигенное место, прямо в центре, внизу. Думал, это будет лучший день в моей жизни. А мы проиграли. Дерьмовая была игра.

— Когда это быль?

— Июль шестьдесят шестого.

— Дерьмовый год, — согласился Джерми. — «Янки» были худшими.

— Я помню. Это был первый из обоймы дерьмовых лет. Для меня. «Янки»-то потом пошли в гору. А я — наоборот. Но, к счастью, не навсегда.

Я отмерил, наверное, миллиметр между большим и указательным пальцем и объяснил:

— Мне вот столечко не хватило умереть. Или сломаться.

— Должно быть, это было страшно.

— Страшно было. — Я на секунду задумался. — И есть.

5

Когда я вышел от Джерми, уже минуло три. Была суббота, вторая половина дня, и со съемочной площадки «Звездной ночи» уже все ушли. Поэтому я пригласил киношников посетить наш временный командный пункт в отделении Саутхэмптон Виллидж. Обычно я использовал для бесед комнату, где стояли ксерокс и кофеварка. Отдавая, впрочем, себе отчет в том, что случись непредвиденная и срочная необходимость отксерить миллион копий, и беседу придется прервать.

Эта комната была не лучше и не хуже любой другой: маленькая, без окон, с люминесцентным освещением, с металлическими стульями, обитыми зеленым кожзаменителем. Типичная для государственного учреждения. В спертом воздухе витали ароматы некогда функционировавшей кофейной машины и запахи жидкости для ксерокса. Пол украшали розовые, белые и голубые клочки бумаги — обрывки от пачек сахара и шоколадок, а также напыление в виде белого порошка, рассыпанного в результате роковой ошибки, поскольку это были сухие сливки для кофе. Короче, эта комната походила на тысячи аналогичных комнат, где работают копы: в целом вполне пригодна для обитания, но в то же время с неоспоримыми свидетельствами явной деградации человеческого духа.