Волшебная сказка - [10]

Что-то теплой волной захлестнуло на мгновение Надину душу при этой встрече. Ей захотелось броситься на шею брата и сказать ему, как она несчастна теперь, как противна ей вся эта убогая обстановка, как тяжела такая нищенская жизнь ей, грезящей об иной жизни, о которой она знает только из романов. Но, к счастью, Надя удержалась от своих жалоб, которые, разумеется, возмутили бы серьезного, глубокого по натуре Сережу. Потом пришел отец, негодующий, возмущенный, гневный. Он говорил такие суровые слова, от которых Надя то бледнела, то краснела поочередно, а на добрых испуганных глазах тети Таши выступили слезы.

И долго еще звучал в маленькой квартирке сердитый голос Таирова и ни жива, ни мертва слушала отца Надя.

— Решено! С осени в портнихи отдам! Нечего дома баклуши бить. Не маленькая, кажется, пора о своем собственном заработке подумать. Шутка ли сказать: пятнадцатый пошел. Небось Клавдия чем тебя хуже, а как работает, какая помощница семье и год только разница между вами! Эх, Надежда, не взыщи, а дурь твою я из головы повыколочу! Шелковая будешь, дай срок!

И, оставив растерянную девочку в совершенном смятении, Иван Яковлевич прошел к себе в «темную», сильно хлопнув дверью.

И мгновенно вслед за этим все стихло в крошечной квартирке Таировых. Даже Шурка прикусила язык и убралась на кухню за ширмы, чтобы не попадаться в дурную минуту на глаза отца. Клавдия, неслышно скользя по столовой, хлопотала с обедом. Тетя Таша, готовившая в кухне и слышавшая от слова до слова все сказанное деверем, бросилась утешать Надю.

— Надюша, родненькая, не тужи. Все перемелется — мука будет, — горячо обнимая свою любимицу, зашептала она. — Дай успокоиться отцу — все обойдется, милая. Может, с Сережей позаймешься за лето, в гимназию поступишь осенью. А, Наденька?

Но Надя молчала. С надутыми губами, с нахмуренными бровями, стояла она, глядя исподлобья на дверь, за которою скрылся отец. Вдруг ее губы начали конвульсивно подергиваться; большие глаза наполнились слезами.

— Что ж… — начала, всхлипывая Надя, — что ж, если я такая дурная… нехорошая, то… то выгоните меня из дома… Я слу-жить в при-слуги по-по-пойду… В судомойки, в кухарки, в горничные!..

— Надя! Что ты говоришь, побойся Бога! — И Татьяна Петровна страстно обняла худенькие плечи девочки, в то время как у нее самой слезы брызнули из глаз.

Но эти слезы, этот испуг тетки нимало не тронул Надю. Напротив, девочке точно доставляло огромное наслаждение растравлять сердце доброй женщины «жалкими» словами.

— Да, да, в горничные… в девчонки на посылки пойду… Черную работу исполнять буду… Полы мыть, окна… Да, да, пойду и буду! Буду! Буду! Все же лучше это, нежели упреки постоянные слышать. Не хочу! Не хочу! Не хочу! Завтра же спрошу у дворника, кому здесь нужна девочка для посы…

— Надя, не смей изводить тетку! Бога побойся! Сердца у тебя нет! — И Клавденька с загоревшимися глазами и сердитым лицом внезапно появилась перед Надей.

Ее тон сразу протрезвил расходившуюся девочку. Так сурово говорил с нею только отец и сейчас вот она, Клавдия. Кто дал ей право на это? Наде страшно хотелось «надерзить» как следует непрошеной заступнице, но, взглянув на приоткрывшуюся дверь темной, она не рискнула отвечать старшей сестре.

— Обедать! — лаконически бросил Иван Яковлевич, успевший уже сменить свой служебный выходной сюртук на домашний старенький пиджак, порыжевший от времени, и вся семья разместилась вокруг круглого стола, очень бедно, но чисто сервированного.

Шурка внесла дымящуюся миску с горячими щами и поставила ее на стол. Тетя Таша — сковородку с хорошо промасленной гречневой кашей. Надя, севшая между теткой и братом, не притронулась ни к тому, ни к другому, в то время как все остальные члены семьи, кроме тети Таши разве, с аппетитом уничтожали обед.

— В чем дело? Почему ты не ешь? — утирая губы салфеткой, осведомился Иван Яковлевич у средней дочери, — и почему надута опять? А?

— Я никогда не ем щей и каши, — брезгливо глядя на поставленную ей теткой тарелку, произнесла Надя.

— Не ешь щей и каши? А что же ты изволишь кушать, позволь спросить? Рябчики и фазаны, пломбиры да кремы разные? А? — снова закипая гневом, хмурясь, спросил Иван Яковлевич.

Надя молчала.

— У нас в институте… — начала, было, уже робея, девочка.

— Э, матушка, о чем вспомнила! Теперь институтские замашки пора бросить и мысли о разных яствах тоже. А вот я слышал, ты сейчас сказала, что служить хочешь, так это дельно. Умные речи приятно и слушать. Конечно, в служанки я тебя не пущу, а если портнихе понадобится девочка для посылок и мелкой работы, тогда — другое дело. Отдам без всякого колебания.

Ах! Сердце Нади упало… Если бы она знала, что отец слышал ее запальчивую речь, разве бы она решилась сказать то, что сейчас говорила? Ведь она только хотела попугать тетку и Клавдию!.. А что вышло из этого, сохрани Бог! Впервые за всю свою еще коротенькую жизнь Надя была искренно испугана. Она поняла, что грезам и розовым мечтам ее настал конец, и жизнь стучалась к ней в дверь со всею ее беспощадною правдой.

Как на горячих угольях просидела девочка конец обеда. После разварного супового мяса с картофелем пили чай с сахаром вприкуску. Потом встали из-за стола, и началась уборка. За неимением прислуги, ее производили сами: тетя Таша, Клавдия и Шурка с подвязанными пестрыми передниками убрали со стола и вымыли посуду. Затем Шурке, как самой младшей из семьи, пришлось вымыть кухонный пол. К шести часам все было кончено. Отец семейства ушел из дому на вечерние занятия, которые имел по временам в банке. Сережа побежал давать урок какому-то засидевшемуся второгоднику-гимназисту. Пользуясь светлым летним вечером, Клавденька устроилась за свои пяльцы. Тетя Таша, ежедневно занимавшаяся с Шуркой, раскрыла учебник и начала диктовку на правила. В квартире постепенно наступала полная тишина, прерываемая лишь негромким голосом тети Таши, раздельно и четко нанизывающей фразу за фразой, да редкие вздохи Клавденьки, пригнувшейся над работой.