Волонтер девяносто второго года - [57]
— О Господь мой, прими меня в твое лоно!
Он умолк, и я ощутил, как отяжелели руки старика, лежавшие на моем лбу.
На несколько минут я оцепенел, не смея шелохнуться; потом, сняв со своего лба руки дядюшки, поднял голову и посмотрел на него. Он откинулся назад, прислонившись головой к стене: глаза его были раскрыты, рот слегка приоткрыт.
Но рот уже не дышал, а глаза потускнели.
Праведник отошел в вечность!
XXII
Я ПОСТУПАЮ В УЧЕНИЧЕСТВО
Не буду преувеличивать моего горя: скажу лишь, что оно было безутешным. Я любил дядюшку как отца, слезы мои были обильны и искренни.
В мое отсутствие двое живущих поблизости егерей — одного звали Флобер, другого Лафёй — по очереди ухаживали за ним. В минуту смерти дяди в доме был Флобер; я позвал его, и он выбежал на мой зов.
Именно тогда, когда случается одно из таких страшных, непоправимых несчастий, как смерть любимого человека, мы ощущаем необходимость в друге. В сердце моем возник образ г-на Друэ, губы мои прошептали его имя.
В этот момент проезжала почтовая карета, едущая из Клермона в Сент-Мену. Обливаясь слезами, я подбежал к форейтору и крикнул:
— Скажи господину Жану Батисту, что мой дядюшка Дешарм умер в ту минуту, как я вернулся.
— Ну и ну! Вот странно! Бедный папаша Дешарм! — запричитал форейтор. — Вчера я говорил с ним, он сидел в кресле у порога дома и сказал, что ждет тебя сегодня вечером.
И форейтор уехал.
— Ты не забудешь передать господину Жану Батисту, не забудешь? — твердил я.
— Конечно, не забуду, господин Рене, не волнуйтесь.
Я так верил г-ну Друэ, что даже забыл передать ему мою просьбу приехать. Мне достаточно было известить его о моем горе; я не сомневался, что он приедет. Действительно, через два часа до меня донесся стук копыт скачущего галопом коня. Я выбежал на двор, и г-н Друэ бросился в мои объятия.
Господин Друэ предупредил г-на Фортена (он встретил кюре, когда тот возвращался в Илет на двуколке, в которой ездил на праздник Федерации) и попросил сильнее погонять лошадь. Проездом он предупредил и Маргариту; наверное, уже через час добрый аббат и его служанка Маргарита читали заупокойные молитвы у смертного одра папаши Дешарма.
Господин Друэ хотел забрать меня к себе; но, улыбнувшись сквозь слезы, я ответил:
— Что подумает обо мне на небесах мой бедный дядюшка, если кто-то другой, а не я, приуготовит ему последнее ложе?
— У тебя хватит на это мужества? — спросил он.
— Разве вы не считаете, что это мой долг?
— Нахожу! Но не каждый человек, Рене, способен исполнить свой долг.
— Надеюсь, господин Жан Батист, Бог смилостивится и позволит мне никогда не нарушать моего долга.
— Вечером и утром обращайся с этой молитвой к Верховному Существу, и она будет стоить большего, нежели любая из тех, что печатают в катехизисах.
Я отобрал в мастерской лучшие дубовые доски. Эта работа казалась мне не только долгом, но и утешением, ибо не мешала мне плакать, а слезы приносили мне большое облегчение.
Так как г-н Друэ предупредил аббата Фортена, то примерно через час он приехал с мадемуазель Маргаритой и тремя ее подругами; вместе со служанкой они должны были бодрствовать у одра покойного. Они нашли папашу Дешарма лежащим на постели с распятием и веточкой вербы, освященной в последнюю Пасху.
Я присутствовал при первых молитвах, потом взялся за работу. Господин Друэ, не раздеваясь, прилег на мою постель. Трудился я всю ночь, ни минуты не отдыхая.
Изредка г-н Друэ просыпался и говорил:
— Да поспи, малыш, ты успеешь.
Но я отвечал:
— Спасибо, господин Друэ, мне не хочется.
И я упорно продолжал свою скорбную работу, и, странное дело, в голове у меня беспрестанно звучал мотив старой песенки — ее мурлыкал мой дядя, когда бывал в хорошем настроении; кончалась она следующим припевом:
Я заметил, что в минуты большого горя или сильной тревоги в мозг проникает нечто совершенно чуждое нашим заботам, застревая там, сковывает наши мысли, но не мешает сердцу страдать, а слезам литься.
На рассвете гроб был готов.
Я вошел в комнату папаши Дешарма; кюре и бдящие над покойником женщины дремали; они раздели усопшего, с головой накрыв его простыней. Я приподнял простыню: глаза и рот у дядюшки были закрыты; тело уже окоченело. Поцеловав покойника в лоб, я снова укрыл его простыней и, выйдя из дома, сел в кресло, в котором дядя скончался, и сразу заснул.
Спал я около двух часов; потом почувствовал, что на плечо мне легла рука. Это г-н Жан Батист пришел будить меня.
— Рене, ты хочешь до конца исполнить обряд погребения? — спросил он. — Пришло время класть покойника в гроб.
Я поднялся, но смелости войти в домик мне не хватило. Нервное перевозбуждение, поддерживающее меня всю ночь, прошло, сменившись какой-то слабостью.
— Господин Друэ, я положу дядю в гроб, — сказал я, — но крышку пусть заколотит кто-нибудь другой. Я сделал все что мог, на большее у меня нет сил.
Поскольку г-н Друэ увидел, что я, входя в дом, покачнулся, он предложил:
— Поэтому, малыш, больше ничего не делай. Ступай пройдись часок по лесу… Свежий воздух, шум ветра в листве, журчание реки укрепят твои силы. Иди, а мы сделаем все необходимое.
