Вологодские заговорщики - [22]

— Так вы с ним до венчания спознались? — удивился Гаврюшка. Он знал, что родная мать впервые увидела отца дня за три до свадьбы, а тетка Авдотья вообще замуж идти не желала, чуть ли не за косу в церковь привели.

— А что ж такого? Мы в церкви познакомились, я на отпевание пришла, а он там сговаривался запрестольный крест чинить и старые образа поновить.

— И что — сразу он с тобой заговорил?

Вопрос был неспроста — Деревнин столько раз твердил, что женит внука, когда тому стукнет шестнадцать, что внук поневоле задумывался о будущей невесте, а слухи ходили, что могут подсунуть хромую, косую и увечную; так что Гаврюшка вдруг понял, что ведь может сам высмотреть девицу.

— Он за мной следом пошел и узнал, где живу. А я, понятное дело, приметила и в тот храм повадилась — вдруг опять встречу? Да на что тебе?

Гаврюшке стало стыдно, и он промолчал. Потом, когда дым из избы ушел, а печка и впрямь была горяча, они сели за стол — есть горячие и жирные капустные пироги.

Теперь Гаврюшка смог разглядеть избу иконописца. Была она небогата, но одно из двух окон — слюдяное, дорогое, и куски слюды в переплете крупные. Гаврюшка, еще в сопливом детстве расколотивший чуть не четверть окошка, получил такой нагоняй, что навеки запомнил — пуд «монастырской» слюды, добываемой на Керети, на землях Соловецкой обители, стоит более двадцати рублей, это цена шести пар прекрасных, без порока, соболиных шкурок; ежели прибавить работу, то крошечное окошко будет ценой чуть ли не в полтора рубля. Видимо, в Вологде слюда была дешевле, чем на Москве, — всякий товар по дороге в Москву сильно вырастал в цене.

Как раз под окошком был рабочий стол Глеба, уставленный пузырьками, плошками и коробочками, на столе был незаконченный образ неведомого коленопреклоненного святого. Гаврюшка догадался: иконописцу нужен свет, не впотьмах же малевать.

Вскоре пришел дед Чекмай.

Не признал его Гаврюшка. Запомнил деда со спины — плечищи и седатая грива до лопаток. А тут наконец Чекмай к нему лицом повернулся. Лицо же оказалось молодое — глаза черные, брови вразлет, черная бородка с усами ровненько подстрижены, а щеки — румяные. И была еще такая особинка — мысок на лбу. Волосы начинали расти не прямо, как у Гаврюшки, а словно бы острием в лоб врезались.

— Ожил? — спросил дед Чекмай. — Слава те, Господи. Христос воскресе, Гаврила. Я уж думал, до весны на печи проживешь. Ну, брат Гаврила, потолкуем.

Он сел на скамью верхом, кулаки выложил на колени. Гаврюшка даже испугался — столько силы было в этом движении Чекмая.

Живя в Огородниках, Гаврюшка мало кого знал, и его удивила уверенная мужская повадка. Сперва — удивила, а потом вызвала острую зависть. Он тоже хотел быть таким!

— Ешь, дед, — сказала Ульянушка. — Успеете потолковать.

— Успеем поесть, — возразил он. — Я нарочно, идя по речке, к той проруби подошел. На реке проруби льдом заросли, все мовницы по домам сидят, празднуют. Одежонку твою под воду затянуло. Авось в Сухоне вынырнет. Ну, брат Гаврила, давай вспоминать, как вышло, что злодей бросил тебя в прорубь, а сам сбежал.

— Я не знаю…

— Откуда ты в такое время шел?

— Из Успенского храма.

— Что ты там среди ночи делал?

— С батюшкой говорил… про пасхальную службу… Я ж пономарствую…

— Вон оно что. В Успенском храме, значит, место тебе нашли. Отчего шел берегом?

— Я другой дороги не знаю, мне эту показали.

— Какой ирод показал?

— Насонко… Насон, батюшки отца Амвросия сын.

Еще несколько вопросов — и дед Чекмай вздохнул с облегчением:

— Ну, понял я, где ваше семейство поселилось. Уже на душе полегчало. Надо же — ночью сидеть в холодном храме…

— Я у отца Памфила сидел. Не в храме. У него тепло.

— Та-ак… В каких грехах отцу Памфилу каялся?

— Парнишка чуть жив, а ты ему допрос с пристрастием! — возмутилась Ульянушка.

— Ульяна, тут дело нешуточное. Сама знаешь — парня утопить хотели. А вот за какие грехи — это я хочу знать. Да и кто посмел — тоже узнать желаю. Сдается, именно за этим я сюда из-под Москвы прибежал.

— С чего ты взял? Парнишка тут и седмицы не прожил…

— С того и взял, что дело уж больно несуразное. Седмицы не прожил, никого не знает, его никто не знает, и вдруг — бултых в прорубь! Потому думаю — в этой несуразице, статочно, кроется нечто важное. Да и опасное. Где Митька?

— У Белоусова. Ох, Чекмаюшко, надоест он Белоусову хуже горькой редьки. Нельзя его туда так часто отпускать.

— Дело говоришь. А Белоусов нам надобен. Ох, грехи мои тяжкие… Гаврила! Ты в шахматы играть обучен?

— Грех ведь, — напомнил Гаврюшка.

— Грех. Еще Стоглавый собор их запретил. А обучен?

Гаврюшка вздохнул — не хотел чужим людям на родного деда доносить. А дед раньше, невзирая на Стоглавый собор, любил эту мудреную игру, и к нему старый приятель захаживал — бывало, с обеда до вечернего правила за доской сидели. Гаврюшка стоял рядом, смотрел, кое-что запоминал. Но приятель помер, шахматные фигурки остались в Москве, в Огородниках.

— Гаврила, ради Христа, упроси Митьку, чтобы тебя этой грешной игре поучил. Его ж хлебом не корми — дай какого-нибудь простофилю в шахматы обыграть. Дня два или даже три посиди с ним, займи его, чтобы никуда не бегал. А я отыщу твоего деда и с ним потолкую, — пообещал Чекмай. — Может, он догадается, чем ты так насолил тому злодею. И пусть бы он тебе за это время хоть какой полушубок купил. Да и сапоги — твои на дне, в них по весне караси гнезда вить будут.