Вольные штаты Славичи - [74]

Батько тронул шпорами бока кобылы и неторопливо, важно выехал на середину площади. Рядом ехал очкастый. Он как-то криво сидел в седле и все поправлял очки. Кавалерист он был плохой да и трусил к тому же. Штабисты чинно следовали за батько.

И тогда Губарев открыл огонь. Лошадь батько рванулась, вздыбилась и на задних ногах, как в цирке, прошлась крутом. Батько хлестнул ее по морде и погнал к церковной ограде. Он что-то кричал и грозился плеткой.

— Ленту! Ленту! — говорил Губарев. Он работал спокойно, как дома, как за станком. — Ленту! — поворачивая пулемет, коротко приказывал он ребятам. А пулемет то и дело приходилось поворачивать, приподымать, опускать, цель была почти неуловимая, движущаяся и надо было приноравливаться.

— Ленту! Ленту! — командовал Губарев.

Он ловил батько, — ловил упорно и настойчиво — и поймал. Батько вдрут выпустил поводья и стал медленно сползать с седла. К нему кинулись очкастый и штабные. Но пули веером рассыпались вокруг батько. Одного из штабных убило, остальные отхлынули. Площадь опустела. Остались только батько да убитый штабист, да еще очкастый. Он не был ранен, очкастый, он просто свалился с коня. Лошадь испугалась и понесла, а кавалерист он, очкастый, был плохой.

— Мотэ! Степа! На площадь! Анархиста поймать! Поняли? — кричал Губарев. — Под вашу ответственность! Поняли?

Батько умирал. Раскинув руки и ноги, лицом вверх он лежал на земле и вяло шевелил губами, как будто шептал что-то. В руке он цепко зажал плетку. Пуля попала в живот. Кровь сочилась из раны и ручейком сползала с малиновой черкески на черный лакированный сапог.

— Кончается, — сказал Степа.

Очкастый, наоборот, стремительно и бурно подавал признаки жизни. Он дрыгал ногами, юлой вертелся и визжал пронзительно, как поросенок, которого режут. При падении он потерял очки, и теперь Степа мог видеть, какие у него глаза: карие, маленькие и очень близорукие.

— Шибко как орет, скотина, — сказал Мотэ, — оглохнуть можно. Пристрелить, что ли? Как думаешь?

Мотэ сказал это нарочно, чтобы припугнуть. Сказал он негромко, но так, чтобы очкастый слышал. И, верно, помогло. Присмирел очкастый, затих. Руки он сложил на груди, рука в руку, и сделался похожим на младенца в колыбели.

— Подействовало, — шепнул Мотэ, подмигивая на очкастого.

На пустой площади со стороны слободы показались редкие цепи красных. Они не доверяли тишине и подкрадывались осторожно, держа винтовки на весу, готовые открыть огонь в любую минуту. Но Степа их предупредил:

— Не бойсь! — крикнул он, — подходи смело! Никого!

Первый к ребятам подбежал муж Либе — Менахем, кузнец, черный, худой, в прорезиненном пальто. Запыхавшийся, потный, но веселый, он с разбега пнул очкастого сапогом и шумно захохотал:

— Главарь, что ли? — спросил он.

— Да, вроде, — сказал Степа. — Анархист.

— Ага! Так вот он какой! Слыхал! Как же!

Менахем внимательно вгляделся в очкастого.

— По роже так дурак, — сказал он серьезно. — А, впрочем, черт с ним.

И сейчас же заговорил о другом.

— Понимаешь, — рассказывал он о недавнем бое. — Мы их, дьяволов, в речку загнали. Мосты-то мы взорвали. Деваться им некуда, крутом наши, — они вплавь. Барахтаются в шубах, при полном снаряжении. Ну, многие которые кричать стали: «Пять золотых десяток тому, кто вытащит!» Понимаешь, народец какой? Карманы набиты золотом, погибают, а больше пяти десяток не дают, душа не дозволяет…

— А вы что? — спросил Мотэ.

— А мы известно что, — сказал Менахем. — Мы из пулеметов, раз, раз — потопили до единого. Да, ребята, вот что: говорят, тут у вас погром был. Как мои, не знаете?

Степа молчал.

— Не видел, — сказал Мотэ. — А не слыхать, чтобы их трогали.

— Ну, ребята, пока, — заторопился Менахем. — Я — домой, к женке.

Но Мотэ его остановил.

— Ян где? — спросил он.

Менахем безнадежно покачал головой. — Не спрашивай, Мотэ, — сказал он.

Ребята встревожились.

— Что? Убили?

Менахем не ответил, он махнул рукой и ушел.

Где-то в переулке еще шел бой, по на площади красные уже располагались безбоязненно. Провели партию пленных, среди них был и Антон. Он и тут выступал степенно, гусаком. Пленных и захваченные двуколки загнали на церковный двор, благо двор был обширнейший. У ворот поставили два пулемета и охрану.

— А с этим что нам делать? — сказал Мотэ, показывая на очкастого.

Степа задрал голову и крикнул вверх Губареву:

— Слышь-ка, Губарев! — крикнул Степа, — анархиста куда?

Сверху, с колокольни ответил голос Губарева:

— Держи пока! Не отпускай!

Вдруг за спиной Степа услыхал голос отца, Осипа. Осип был вне себя. Он яро кричал и ругался на всю площадь.

— Вот ты где, гад, — кричал он. — «Воля», «воля», а сам грабить, бить! У, ты, подлюга! Убббью!

— Стой, батя, не дури, — сказал Степа, повернувшись к отцу, — не дури — говорят. Он нам для суда нужен. Стой, ну!

— Степа, сын! — захныкал Осип, — ну, дай его стукну! Ну, разок хоть! Ну!

— Не дури. Не дури, — Степа был строг и неумолим. — Издеваться не позволю. Катись отсюдова, батя.

— Степа! Сын! — хныкал Осип. — Ну, разок! Ну!

— «Разок! Разок!» — передразнил Степа. — А помнишь, как крыл нас? Еще речи держал, оратель!

— Ну, верно! Ну, сволочь я! — кричал Осип, ударяя себя кулаком в грудь. — Ругал, верно! А не буду! Вот те крест не буду. Хоть в острог сажайте, хоть куда! Свой же брат, мужик, беднота, сажает. За дело сажает. А эти-то, гады, что? Они-то что? Дай, Степка, стукну! Христом-богом прошу. Ну!