Волна мозга - [19]

Разумеется, так поступили далеко не все и даже не большинство, но этого количества людей тем не менее оказалось достаточно, для того чтобы поставить под сомнение само существование технологической цивилизации. Если шахтеры перестанут добывать уголь, сталелитейщики и механики останутся не у дел, как бы им ни хотелось при этом продолжать свою работу. Добавьте сюда всевозможные проявления разгулявшихся эмоций, и картина станет более или менее полной.

По улице шла голая женщина с корзинкой. Видимо, после долгих раздумий она пришла к выводу, что носить летом одежду нелепо, полиции же сейчас было совсем не до нее. Этот факт сам по себе не был таким уж страшным, но он позволял судить об общем состоянии умов. Коринф поежился. Любое общество основывается на системе достаточно произвольных законов и ограничений. Названная произвольность была внезапно осознана слишком большим количеством людей, которые, не задумываясь, приступили к ее искоренению.

Возле двери, раскачиваясь из стороны в сторону, сидел юноша. Коринф остановился.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Мне страшно. – Глаза его горели. – Я только что все понял… Я – один.

Коринф хотел было что-то сказать, но тут юноша разразился целой речью:

– Все, что я знаю, все, что меня составляет, находится здесь – в моей голове. Для меня существует только то, что мне ведомо. И еще – в один прекрасный день я умру. – Из уголка его рта потекла слюна. – Наступит бесконечная беспросветная ночь, меня уже не будет, как не будет и всего остального. Возможно, вам будет представляться, что вы все еще существуете, хотя, возможно, вы – не более чем плод моей фантазии… Абсолютная пустота, в которой ничего не будет – и не будет уже никогда!

Из глаз юноши потекли слезы. Коринф вздохнул и зашагал прочь.

Безумие – вот что может привести мир к катастрофе. Для миллионов людей ноша разума может оказаться непосильной. Они не смогут вместить его, не смогут совладать с ним и, как следствие, сойдут с ума.

На улице стояла жара, но Коринф почувствовал, что внутри у него все похолодело.

На общем фоне Институт походил на тихую гавань. Когда Коринф вошел вовнутрь, он увидел сидевшего на вахте человека – рядом с его стулом лежал автомат, на коленях – какой-то химический трактат. Охранник спокойно посмотрел на Коринфа.

– Привет.

– Что-нибудь случилось, Джим?

– Пока что нет. Но от этих бродяг и фанатиков можно ждать чего угодно.

Коринф кивнул, чувствуя, что начинает потихоньку приходить в себя. В мире еще оставались здравомыслящие люди, которые не воспаряли к облакам, едва завидев звезды, но продолжали заниматься своим делом.

Лифтом теперь управлял семилетний мальчик, сын одного из сотрудников Института. Все школы к этому времени уже были закрыты.

– Здрасьте, сэр! – радостно поприветствовал он Коринфа. – Я вас как раз дожидаюсь. Откуда Максвелл взял эти самые уравнения?

– Что? – Взгляд Коринфа упал на книгу, лежавшую на сиденье. – О, я вижу, ты решил заняться радио… С Кадогана начинать сложно, ты должен найти…

– Я смотрел принципиальные схемы, господин Коринф, и хотел понять, как все эти устройства работают. А у Кадогана об этом ни слова – одни формулы.

Коринф посоветовал мальчику прочесть учебник по векторному анализу.

– Когда закончишь – поговорим. Понял?

Он улыбнулся и сошел на своем седьмом этаже. Однако стоило ему оказаться одному в пустом коридоре, как улыбка тут же сползла с его лица – радоваться было нечему.

Льюис поджидал его в лаборатории.

– Поздно, – буркнул он.

– Шейла, – ответил Коринф.

Можно было подумать, что они говорят на новом, неведомом прежде людям языке. Когда твой разум становится вчетверо развитее, достаточно одного слова или жеста, для того чтобы тебя могли понять твои знакомые, – они скажут им больше, чем все правила английской грамматики, вместе взятые.

– Что-то ты сегодня припозднился, – хотел сказать Льюис. – У тебя все в порядке?

– Все дело в Шейле, – ответил Коринф. – Знаешь, Нэт, мне не нравится то, что происходит с ней в последнее время. Но что я могу с этим сделать? Психологию людей понять стало невозможно – она слишком быстро меняется. Мы стали чуждыми друг другу, друг другу и самим себе… Это ужасно.

Льюис подошел к двери.

– Идем. Россман здесь. Он хочет посовещаться с нами.

Они вышли в коридор, оставив Иохансона и Грюневальда в лаборатории – те занимались определением постоянных и перекалибровкой инструментов, пытаясь восстановить то грандиозное по важности основание, без которого наука перестает быть наукой.

Во всем здании занимались примерно тем же – изучали преобразившиеся лики своих дисциплин: химии, кибернетики, биологии и, более всего, психологии. Сделать нужно было так много, что люди буквально забывали обо всем остальном, даже о сне.

Руководители отделов собрались за одним длинным столом в главном конференц-зале Института. Во главе стола восседал сам Россман, высокий, худощавый, седовласый; суровое его лицо казалось застывшей маской. Справа от него сидела Хельга Арнульфсен, слева – Феликс Мандельбаум. Коринф было удивился тому, что на совещании присутствует профсоюзный деятель, но тут же понял, что тот представляет здесь городские власти.