Волна - [27]

Скоро Рождество, но рядом со мной не будет сыновей, охваченных лихорадочным восторгом. Мои мальчики не сядут за кухонный стол и не напишут поздравительных открыток родным и друзьям, не будут придумывать ненасытных просьб к Санте. Мне теперь недоступно все то, что было для нас нормой, что до сих пор является нормой для миллионов людей. Я корю себя за собственную несостоятельность. Совершенно отдельно от моего горя, от моих душевных мук во мне тайно гнездится чувство униженности, оттого что их нет рядом.

Поэтому я виновато отвожу взгляд от рождественских украшений в витринах на Бликер-стрит — ведь со мной нет Малли, который уставился бы на них как зачарованный. Перед нашим последним Рождеством я брала его на руки, чтобы он смог хорошенько рассмотреть сверкающие блестками фигуры из «Щелкунчика» на Пикадилли, возле входа в Fortnum & Mason. Теперь мои руки пусты. Какая же я незадачливая мать! Перехожу на другую сторону улицы, чтобы не чуять запаха хвои — на тротуаре у моего дома продают елки. А в памяти поневоле всплывает наш лондонский продавец елок с Фрайер-Барнет-роуд — тот самый, что надевает на работу красный колпак Санты. Товар у него всегда идет нарасхват. Однажды вместе с елкой он продал мне красную металлическую подставку. «Очень прочная. Прослужит целую вечность», — напутствовал он. Недавно я наткнулась на нее в нашем сарайчике. Продавец меня надул. Подставка была вся перекошена.

Наверное, глупо и мелочно — стыдиться, что у других есть, а у тебя нет. Но это так, и никуда мне не деться. Это чувство ущербности отравило мне последнюю поездку в Лондон, домой. Я открывала шкафы и перебирала одежду мальчиков. «Они давно уже из нее выросли бы», — думала я и ощущала себя неполноценной. На той неделе, когда я была в доме, школьников раньше отпускали домой, и в каждом дворе слышался радостный детский гомон и скрип качелей, а у меня было тихо и пусто. Теперь я ючусь на обочине жизни, которая когда-то принадлежала нам.

В Коломбо у меня не осталось дома, даже пустого. Он мне был нужен как утешение, и я чувствую себя обездоленной. Когда я оказываюсь поблизости, то покрываюсь холодной испариной. Меня подташнивает от тоски. Недопустимо, что мне нельзя заехать в эти ворота, нельзя подойти к дому, где прошло мое детство. Мне знакома здесь каждая выбоина на асфальте, я автоматически давлю на тормоз и кручу руль, с легкостью огибая проблемные места. Я могу бродить по этому дому с закрытыми глазами и ни разу ни на что не наткнуться. Но меня оттуда изгнали. Я упорно продолжаю считать, что, потеряв всех своих, я лишилась заодно и человеческого достоинства.

Я попала в невозможное положение, такое, о котором люди боятся даже помыслить. Иногда мне говорят это прямым текстом, что-то вроде: «Я рассказывала про тебя одной подруге. Она мне даже сначала не поверила, не могла вообразить, что ты пережила». Меня коробит от мысли, что мое горе невообразимо, хоть иногда я сама задаюсь вопросом, правда ли его так сложно представить и понять. Временами кто-нибудь из родни бестактно отходит, стоит мне заговорить о своей потере, и меня обжигает от унизительного осознания, что моя боль отталкивает, что она неприятна другим.

Моя жизнь ничтожна. Я изголодалась по их любви, их радости, их красоте — без всего этого я чувствую себя ссохшимся, ободранным и жалким обмылком. Разве такой я была в тот день, когда волна еще не дошла до нас? Мы сидели в джипе и наблюдали, как молодой леопард прыгает с ветки на ветку — грациозно и сосредоточенно, не обращая внимания на обезьян, дразнивших его с соседних ветвей. А рядом, в золотом от пыли воздухе, парила стая синехвостых щурок. Даже сейчас, прикрыв глаза, я могу мысленно увидеть, как они отрываются от земли. На несколько минут воспоминания уносят меня прочь от стыда и страха.

Моя соседка в самолете без умолку сыплет вопросами. Сначала я отвечаю кратко, односложно; затем притворяюсь, что сплю. Но соседка все не унимается.

— У вас есть дети?

— Нет.

— Вы замужем?

— Нет.

— А, наверное, вся в работе? Какая умница!

«Умница? — думаю я. — Кто тут хоть слово сказал о работе?» Но в ответ я вежливо улыбнулась.

Интересно, почему до нее никак не дойдет, что я не хочу разговаривать? Ведь я не проявляю ни малейшего интереса к ее жизни.

— А у вас, наверное, родители в Коломбо?

Я мычу что-то нечленораздельное, вновь притворяясь, что засыпаю. Мы начинаем снижаться над океаном. Соседка оживляется еще больше.

— Ой, как замечательно! Будете дома на Рождество. Наверное, у вас большая семья? Все соберетесь, да? Здорово!

Теперь меня хватает лишь на очень вымученную улыбку.

— И что будете делать на праздниках? Много народу пригласите?

«Когда ж ты заткнешься, любопытная корова? Рассказать бы тебе все как есть, да ведь ты же грохнешься в обморок. Придется на тебя кислородную маску тратить», — думаю я.

Я никому не рассказываю. Не могу выдавить из себя жуткую, невероятную правду. Как я могу обрушить ее на случайного, ничего не подозревающего человека? С теми, кто уже и так знает «мою историю», можно свободно говорить о Стиве, детях, родителях, о волне. Но всех остальных я оберегаю, стараюсь держать свою правду под замком. Не хочу никого ни потрясать, ни огорчать.