Волна - [16]
В доме зазвонил телефон, что заставило меня сильно вздрогнуть. Тот же самый звонок — видимо, тот же самый телефон. Звук доносился из отцовского кабинета, но никто не брал трубку. И снова я будто могла услышать, как отец отодвигает стул и идет к матери сказать, что вот опять звонит ее сестра. Слышу, как он открывает дверь кабинета. Обычно, когда эту дверь открывали или закрывали, о ее стеклянную панель ударялась связка ключей, всегда болтавшаяся в замке. И сейчас я слышу знакомое звяканье.
В прошедшие месяцы мне не хватило сил сосредоточиться на смерти родителей. Я сознательно удерживала себя от мыслей о них, поскольку чувствовала себя абсолютно потерянной после гибели мальчиков и Стива. Теперь, у стен родного дома, в памяти понемногу начали возникать отец с матерью.
Сквозь ветви мангового дерева я увидела, что окна верхней спальни закрыты. Когда-то, в детстве, это была моя комната. Потом она перешла к Вику и Малли. Укладывать спать их в этом доме было непросто. Сначала они звали мою мать и просили принести какой-нибудь шипучки, что она с радостью выполняла. Потом пыхтели и толкались, пытаясь натянуть узкую противомоскитную сетку над двумя приставленными друг к другу кроватками, и спорили, насколько темной должна быть спальня. Вик любил, чтобы на ночь оставляли немного света, Малли не хотел этого и уговаривал старшего брата: «Не бойся, Вик. Когда темно, хорошо. Лучше видишь сны».
Я отвела взгляд от окна на втором этаже и снова уставилась на пустое место у входа, где раньше висела табличка. Конечно, сейчас они в той комнате. Где же еще им быть?
Внутрь я не пошла. Мэри-Энн крепко сжала мне руку и завела двигатель. Я вспомнила, как в последнее утро в этом доме, перед отъездом в заповедник, проснулась раньше сыновей и уложила их рождественские подарки в два красных мешочка. На одном из них Вик написал свое имя несмываемым черным маркером.
Поздно вечером я вернулась туда, потому что при дневном свете так и не cмогла себя заставить войти в наш дом. Высокая железная калитка была заперта, а не приоткрыта, как раньше. Во всех комнатах темно, окна закрыты. Дом притих, как будто ошеломленный потерей. Лишь на балконе сиротливо горела лампа, и еще одна — над гаражом. Я кинула быстрый взгляд на старый фонарь. Внутри — остатки гнезда, птиц нет. Прогромыхала массивная входная дверь, и я вошла. Вошла в уличных сандалиях, не скинув их, как обычно, у высокого зеркала в бронзовой раме, находившегося рядом с лестницей.
Когда я шагнула в темную прихожую, меня придавило гробовое молчание дома. Как-то я уже порывалась сюда войти, но, помнится, у ворот утратила всякую решимость. «Черт бы тебя подрал! — ударила я ногой железную калитку, вкладывая в свой пинок всю энергию от выпитого джина с тоником. — Черт бы подрал этот дом. Черт бы подрал все на свете».
Дом — огромный, пустой, осиротевший, — дом, в который я сейчас вошла, был не похож на себя. Остатки мебели передвинуты и кое-как распиханы по углам. Полы голые — никаких ковров, которые могли бы поглощать сейчас звуки моих шагов. На стенах блестел слой свежей краски, скрывавшей следы от зеркал, картин, старинных фарфоровых блюд, которые провисели в комнатах много лет.
Не за этой пустотой пришла я сюда. Меня одолевала тоска по прежнему дому — тому, каким он был. Каким мы оставили его, когда уходили в последний раз. Посидеть бы на каждом диване, на каждом стуле, на которых сидели мои родные. Может быть, тогда удалось бы проникнуться теплом их тел. Я хотела бы открыть шкафы, набитые их вещами, и увидеть в нашем небрежно набросанную кучу детского белья, а в папином — аккуратно сложенную стопку белых носовых платков. Хотелось бы взять с прикроватного столика книгу, которую читал Вик, и открыть на загнутой странице, где он остановился. Хотела бы увидеть на том же столике тюбик засохшего геля от москитов — засохшего, потому что мы забыли завинтить колпачок. Но ничего из этого там не было. Мой ошеломленный, раздавленный горем брат через пару месяцев после цунами очистил дом от вещей и устроил там ремонт. Он посчитал это практичным решением — видимо, надеялся, что наведенный порядок победит хаос. Я в то время отлеживалась в доме моей тети и не могла даже помыслить о возвращении в родительский дом.
Теперь в его гулкой стерильной пустоте, пропитанной запахами лака и краски, я искала хоть какие-нибудь следы нашей семьи. Обгрызенный детьми карандаш; скомканный чек из магазина; случайный волосок на полу; каракули на обоях; царапина, сделанная вилкой на столе, — подошло бы все. Но ничего не было. На деревянных перилах, о которые не раз с силой ударялся мяч, — ни единой вмятины или облупившейся краски. На белом столике в спальне родителей исчезли засохшие капли малинового лака для ногтей. С дивана в гостиной вывели следы шоколадного крема. Не может быть. Как? Должна же уцелеть пусть самая мельчайшая частичка нашей жизни. Хоть одна могла бы спрятаться здесь, в тишине этого дома?
И все-таки я увидела ее — примету прошлого. Коврик. Самый заурядный, ничем не примечательный. Просто небольшой черный резиновый квадрат с маленькими круглыми пупырышками. Он пригвоздил меня к месту. Это был коврик, о который Вик вытирал грязные ноги, когда врывался в дом из сада. Теперь коврик почему-то валялся в доме под лестницей, а не лежал, как полагалось, на ступеньке, ведущей в сад. Видимо, его поленились вычистить и даже не удосужились выкинуть. Между пупырышками виднелись присохшие травинки, песок, трупик жука, выеденный муравьями. Это след обуви Викрама? Наверное, он счистил этот кусочек грязи с каблука? Теперь коврик не казался таким безжизненным, а вместе с ним будто ожил и весь дом. До меня донеслось тихое, слабое эхо присутствия. Вот кто-то шелестит страницами, кто-то ерзает в ротанговом кресле, хрустит жареными орешками и роняет их на пол; вот кто-то кинул в стакан кубик льда и со стуком положил щипцы обратно на стол.
