«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков - [8]

Вот кто мне нужен — полковник Лагодинский! Лев Давидович! Он старший по званию и сможет отменить приказ. К тому же он хороший психолог, и, надеюсь, ему удастся переупрямить Пауля. Как назло, полковник уехал сегодня в другую роту. Придумав подходящую отговорку, взнуздываю коня и скачу в соседний аул, топот коня гулко разносится по ущелью. Только бы найти полковника, только бы убедить. И только бы не опоздать!

Оказывается, полковник Лагодинский даже не знает, что мы взяли пленного.

— Почему Джапаридзе не поставил меня в известность?! — разбушевался он. — Ты знаешь, кто твой пленник? Гроне — их радист! И он же — сын инженера Гроне. Ты понимаешь, что это значит? Нам в руки попала козырная карта. Хотя это только шестерка, но… Как можно разыграть эту карту! — хватает меня за рукав Лагодинский.

Все произошедшее далее и я, и Пауль приняли за чистую монету. Но теперь я начинаю потихоньку сомневаться: а не разыграл ли хитрый контрразведчик с нами тщательно срежиссированный душещипательный спектакль? Так сказать, «проверку на прочность». С него бы сталось, такой уж он был человек.

И вот мы с полковником скачем назад по крутой горной дороге, кони храпят, роняя пену из-под удил.

С поворота открывается скалистый утес, нависающий над излучиной Аргуна. На вершину поднимаются трое: первый слегка пошатывается, но старается ступать твердо, второй несет винтовку наперевес, на замыкающем ясно различима командирская портупея.

— Отставить! Старший лейтенант Джапаридзе, я приказываю вам отставить! — орет Лагодинский, пытаясь перекричать грохот реки.

По-моему, старлей нас прекрасно слышит и видит, но делает прямо обратное приказанному. Три фигурки на тропе ускоряют шаг и вскоре оказываются на вершине утеса, Пауля ставят на самом краю обрыва, конвоир поднимает винтовку, прицеливается… Пришпорив коня, я вылетаю прямо на него и ногайкой вышибаю оружие из рук. Гремит выстрел…

— Ты что, обалдел?! — с кулаками кидается на меня Джапаридзе. — Под трибунал захотел?!

— Нет, это вы под трибунал пойдете! — сквозь зубы цедит полковник. — За самовольный расстрел ценного «языка».

В это время «ценный язык» лежит на траве, обхватив голову руками.

— Посмотри, что с ним, — бросает мне Лев Давидович. Трогаю «расстрелянного» за плечо, и он вдруг начинает отчаянно рыдать. Прямо захлебывается от рыданий, аж трясется весь.

— Успокойся, успокойся, все уже позади, — шепчу я, поглаживая его по плечу. Как в детстве, когда он упал и до крови расшиб коленку.

Пауль потрясенно смотрит то на меня, то на полковника, по грязным щекам катятся крупные, как горошины, слезы.

Лагодинский усмехается: «Натерпелся…», — и протягивает флягу.

Пауль делает судорожный глоток и закашливается — во фляге не вода, а водка. Салага! Это он только корчит из себя крутого арийца, а на самом деле просто перепуганный и растерявшийся пацан.

Сажаю его сзади себя на лошадь, он крепко прижимается ко мне. Уже не плачет, но продолжает дрожать крупной дрожью, как захолодавший щенок. Или волчонок, оторванный от стаи. Часто охотникам удается воспитать из таких волчат верных охотничьих псов. Думаю, что это возможно и с человеком.

Рассказывает рядовой Гроне:

— К моему удивлению, полковник Лагодинский для начала предложил нам выпить и закусить. Шутит: «Война — войной, а обед по расписанию». Сели все вместе, невзирая на чины: полковник, старшина и рядовой. В вермахте так не положено, а тут Серега с ним запанибрата.

Серега мечет одну рюмку за другой, красный весь, вспотевший. Расписывает полковнику о жизни наших семей в Грозном с 1928 по 1936 год. Тот, слегка пригубливая из рюмки, внимательно слушает, изредка бросая взгляды в мою сторону, я тоже присматриваюсь к нему.

Лев Давидович уже немолодой человек и больше похож на школьного учителя, чем на офицера: у него интеллигентное лицо, высокий лоб с залысинами, старомодное пенсне на длинном горбатом носу; говорит вежливо, не повышая голоса, но очень аргументированно. Он даже чем-то отдаленно напоминает мне моего отца — то ли тем, что носит пенсне, то ли тихой рассудительной речью.

Я пока «не отошел от шока», старательно жую местные деликатесы, пить стараюсь поменьше. Надо держаться настороже.

Надо сказать, что мне ужасно стыдно за свою истерику на расстреле. Враги видели германского воина в слезах!

Вдруг полковник делает мне совершенно неожиданный комплимент — говорит, что я очень смело Держался на допросе у Джапаридзе.

— Любой немецкий солдат на моем месте держался бы так же, — заявляю я с набитым ртом. — Думаю, кое-кто еще бы и «Хайль Гитлер!» орал.

Тут вдруг они начинают хохотать, а Лагодинский сквозь смех говорит:

— Мне чаще на допросах приходилось слышать «Гитлер капут!».

Говорит, что обычно или сразу умоляют о пощаде, или раскисают после первого же удара.

Какой позор! Не может быть!

— Да вот, я пару месяцев назад допрашивал одного из вашей группы, некоего шарфюрера Хешке, — рассказывает Лагодинский.

— Ага, я лично на скалу залезал, снимал его, — говорит Серега. — Он чуть не обделался со страху, в ногах у меня валялся, сапоги лизал, просил не убивать. Его даже пальцем никто не тронул, а он все рассказал.