Волк - [23]

И я запеваю под его мелодию:

Старушка не спеша

Дорожку перешла.

Ее остановил милиционер:

— Стой, бабка, стой!

Меня не слушала,

Закон нарушила.

Плати же, бабушка,

Ты сто рублей.

— Ой! Милый, дорогой,

Я так спешу домой.

Сегодня мой Абраша выходной!

Вот в этой сумочке

Кусочек булочки,

Пол-литра водочки

и пирожок!..

— Эх, Волк ты Волчище! — со слезой в голосе восклицает Ундол. — Да разве мой папа о такой музыке мечтал для своего сына, когда нанимал для меня лучших преподавателей. Эх ты, мой маленький друг! Если бы ты знал, какое папа строил для меня будущее. Он мечтал сделать из меня профессора изящных искусств. Меня учили понимать классическую музыку, изобразительное искусство, архитектуру. Я с детства знал, что такое драгоценные камни и как их отличать от подделок. Эх, папа, папа! Душа твоя вылетела через трубу крематория фашистского концлагеря, и ты забыл обо мне. Почему ты ни разу не пришел ко мне, хотя бы во сне! — истерично воет Ундол и бьется головой о стену.

Размазывая по щекам слезы, он подходит к патефону, заводит его и ставит пластинку. По комнате разносится голос Лемешева: «Сердце красавиц склонно к измене…»

— К восприятию такой вот музыки готовил меня мой папа! — сквозь прорывающиеся рыдания выкрикивает Ундол, когда заканчивается пластинка.

Блатные не могут жить без театра — это я пойму много позднее.

Утром, чистенький, аккуратненький, с сумочкой в руке, я покупаю на рынке у грузина два кило орехов и ухожу. Минут через пятнадцать я возвращаюсь и обвиняю грузина в том, что он вместо двух кило насыпал мне в сумку только один. Грузин называет меня обманщиком, кричит, ругается, но я стою на своем. Очередь, выстроившаяся у кузова машины, с которой идет торговля, начинает возмущаться. Больше всех кричат играющие роль покупателей Кабан и Кроха.

— Сколько ты будешь заниматься с этим пацаном! Давай отпускай, не задерживай людей! — орет Кабан.

— Ну что, что ты смотришь? Дай по шее этому сопляку и гони его! — вторит ему Кроха.

Но как только грузин хватает меня за шиворот пальто, настроение очереди мгновенно меняется. Женщина, стоящая за Крохой, вдруг в голос начинает вопить:

— Ребенка бьют, детей убивают!

Инвалид, пристроившийся сбоку, чтобы получить товар вне очереди, поднимает к небу обе руки с костылями и мощно басит:

— Братцы, русских бьют! Все ко мне!

Рынок начинает шевелиться. В нашу сторону выдвигается организованная мной шпана. Как муравьи, они облепляют машину, и орехи текут в их карманы, сумки и даже наволочки. На помощь своему земляку бросается человек пять грузин. И один из них так прихватывает малолетку за ухо, что тот визжит как резаный и у него течет кровь. Это уже серьезно.

Вмиг по рынку разносится молва, что грузины убили голодного русского мальчика за орех. Колхозники, оставив без присмотра на прилавках товары, бросаются к месту происшествия, кто с топором, кто с камнем, кто с палкой. Даже безногий солдатик катится на своей тележке и орет:

— Дайте мне этого гада, дайте! Я его задушу, своими руками задушу! Братцы, за что мы воевали, если детей наших на нашей русской земле нацмены убивают!

С огромным трудом милиции удается вырвать из рук разъяренной толпы полуживых грузин.

После завершения операции пацаны сдают добычу Кабану в котельной. Он ханом восседает за самодельным прилавком и, закидывая назад голову, поет:

— Граждане, послушайте меня.

Гоп со смыком буду это я. Ха-ха!

Пропою я вам такую

Дорогомиловки блатную,

Чтоб банкиры лопнули от злости. Ха-ха!

Приехал из Америки посол. Ха-ха!

Дурак он был и глупый, как осел. Ха-ха!

Он сказал, что Гари Трумэн

План в Америке задумал,

Чтобы нас с лица земли стереть.

Я ему на это отвечаю: Ха-ха!..

За принесенные орехи Кабан одаривает кого рублем, кого трешкой, а кого и двадцатью копейками. Собранные от пацанов орехи он позднее сбудет на Центральном рынке.

А отец не знает, да и не может ничего знать о том, как живет его семья. Он выполняет то одно, то другое задание и почти постоянно находится в командировках.

Глава VII

У подъезда ко мне подходит младший брат Володя и объявляет, что дома меня ждет девчонка.

Я вхожу в комнату и вижу за столом рядом с отцом и матерью нашего комсорга Свету. Она одета в темный полосатый пиджак, такую же юбку и черные туфли с дырчатым узором. Я замечаю, что Света, держа чашку с блюдцем в руках, отнюдь не страдает застенчивостью. Напротив, она ведет себя так, будто приход в мой дом самая естественная вещь в мире. Никакого благоговения или особой почтительности. Просто любезность и корректность. Света рассказывает моим родителям о себе. Ее семья из Подольска. Они жили в большом деревянном доме бабушки. Три года, как перебрались в Москву. Отец — архитектор, а мама работает учительницей русского языка и литературы. Она тоже хочет быть учительницей и уже студентка первого курса пединститута. Должность кладовщицы — занятие для нее временное. Комсомольская работа ей необходима для будущей профессии. Нужно научиться общаться с людьми, особенно с молодыми.

— А ты что, уже старая? — ехидничаю я, устраиваясь за столом. И замечаю, что по лицу девушки пробегает тень то ли смущения, то ли неудовольствия.