Волхв - [96]

Радмила так устала, что уже не смогла сама распрямиться и встать, и лежала рядом с Вороном совершенно обессилев. Батько, следивший всю ночь за тем, чтобы костры не погасли, и оттого спавший вполглаза неподалеку на поваленных бревнах, почувствовал, что нужна его помощь. Закряхтев и тяжко вздохнув, он встал и провел широкой ладонью по лицу, словно умылся, зачерпнув пригоршню утреннего тумана. Оглянувшись на розовеющий край утреннего неба, он тихонько подошел к девушке и поднял ее, бережно обняв за плечи.

Она прижалась к его широкой груди, чуть вздрагивая и все еще продолжая бормотать свои заклинания. Наконец она успокоилась и затихла, а потом слезы ручьями хлынули из ее глаз.

– Ну что ты, дочка, – гладя ее по волосам своей огромной шершавой рукой, приговаривал воевода, – все хорошо, вот сейчас солнышко встанет, и богиня Жива начнет расточать свои ласки, всякого приголубит и от Мораны защитит. Видишь, роса пала – тож ее благодать на землю нисходит.

А с ее благодатью все обязательно будет хорошо, вот увидишь, – продолжал он устало, – пошли, я тебя росой умою, чтобы великая сила Живы к тебе перешла.

Батько посадил Радмилу на краю лужка с зеленой травой, перевитой желтыми и синими цветами с причудливыми резными листьями. Как посреди выжженной степи существовала эта зелень – было загадкой, но, видать, не случайно, ибо и травы, и цветы несли на себе отпечаток заботливой мудрой руки человека, знающего в этом деле толк.

Юная колдунья упала лицом в траву и какое-то время лежала не шевелясь. Воевода меж тем нарвал веничек из трав и цветов, которые он внимательно выискивал среди общего буйного разнотравья, и начал потихоньку хлестать этим веничком по плечам и по волосам измученной девушки, приговаривая странные слова:

– Изыдите, духи Мораны, изыдите, тени духов Мораны. Живою водою смываю ваш последний след, живой травою сметаю песок тьмы и бед. Смерть и болезнь мету, сметаю, силу и жизнь кладу, прибиваю. Отлетайте тени Мораны прочь, заступилась Жива за свою дочь.

Так он говорил и говорил без умолку, пока девушка, глубоко вздохнув, не перевернулась на спину. Батько заулыбался и легонько хлестнул ее по щекам и глазам. Радмила ответила ему виноватой улыбкой, а глаза блеснули чистой синевой, словно и не было за ее плечами бессонной ночи и жестокой борьбы с самой богиней смерти Мораной.

– Ну, вот и славно, вот и хорошо, – закряхтев, прогудел воевода. – Так-то оно куда лучше, когда глаза твои сияют, что вешнее солнце.

Юная колдунья протянула бледную тонкую руку, и батько, бережно приняв ее в свою огромную ладонь, тихонько потянул на себя, помогая ей оторваться от земли и сесть. По волосам и лицу ее стекали капли росы, и кое-где пестрели желтые и синие точки прилипших лепестков цветов.

– Батько, – наконец прошептала Радмила, продолжая улыбаться, – со мной ночью Морана говорила… и показывала все.

Воевода нахмурился и посмотрел на девушку тяжелым осуждающим взглядом, который красноречивей любых слов говорил: «Вот я тебя предупреждал, вот я тебе говорил, а ты не послушалась…»

– У него ведь невеста есть, – девушка продолжала улыбаться, – я видела ее, она едет к нему… Русаной ее зовут. Красивая такая. Красивей меня будет. Любовь у них.

Она помолчала, оглядываясь вокруг и поправляя волосы. Вдруг слезы брызнули из ее глаз, и она бросилась на грудь старого воина с пронзительным криком:

– Батько, батько, что мне делать? Ведь как приедет его невеста, не будет мне больше защиты от Лады! Погубит меня Морана, погубит!

Она захлебывалась слезами, содрогаясь от рыданий.

– Так и сказала мне, что жизнь можно только любовью купить, что жертвенной крови ей мало! Только любовь, батько! Любовь ей нужна! Иначе она меня заберет вместо него.

Воевода крепко-крепко обнял девушку, сердито хмуря брови:

– Так оставь его. Ведь три дня его надо от Мораны отмаливать. Вот и оставь его ей. Зачем он тебе? Не брат, не сват, не жених. Пусть эта Русана отмаливает его, если сможет.

– Не сможет она, батько, – шептала молодая колдунья, – не сможет. Далеко она еще, да и нет у нее этого дара.

– На нет и суда нет, – пробормотал воевода, – значит, не судьба ему.

Он помолчал и, не услышав ответа на свои слова, продолжал мягко, но настойчиво бормотать в золотые волосы:

– А ты жить должна, дочка. Для меня, для этого солнышка, для всей нашей заставы. Для того же Резана. Он как тебя любит. Глаза все проглядел, весь извелся. А ведь и Стрет вчера заезжал свататься. Стрета-то помнишь, вот говорит, никого, кроме Радмилы не надо, одну ее люблю.

Девушка молчала, продолжая тихо плакать. Рыданья больше не сотрясали ее плечи, но слезинки одна за другой продолжали сбегать по бледным щекам застывшего в бесконечной печали лица.

– Любит, – наконец пролепетала она улыбнувшись. – Помню Стрета…

Батько решил, что уговорил-таки свою непутевую дочь, и, погладив ее по голове огромной ладонью, пробубнил с несвойственной его грубому голосу нежностью:

– Пошли в дом, пошли, дочка. Пусть боги сами решают, как с ним быть. Ведь есть у него, поди, и Берегиня своя, и родичей духи. Пусть придут и заступятся за него, а ты свое дело сделала. Отдай его теперь воле божьей.