Волхов не замерзает - [23]

Проглотил сгоряча порошок и свернулся. Закрыл глаза, чтоб легче умереть во сне. И чтоб не думать. А разве может человек не думать? Думаю: жил не по-человечески и помираю хуже скотины! В трубе! Выбрался на свежий воздух. Перелез через ограду садика. Лег на скамейку. Жду смерти.

И заснул.

И вижу яркий-преяркий сон. Снится ромашковый луг. На мне одна рубашонка, маленький я совсем. Мать держит за руку, ведет куда-то. Пришли на поймище. Трава зеленая-презеленая. Косьба идет. В траве по пояс стоит отец, улыбается. Обтер травяным пучком косу, протягивает мне: «Попробуй, сынок». Взял я. И сразу вырос. Размахнулся плечом. Опять взмахнул, трава и не шелохнется. Что бы это значило? — спрашиваю себя.

Не досмотрел сна. Сторож-садовник разбудил. Эх, даже умереть не дают спокойно! Садовник присел, закурил. Никакого внимания, что рядом покойник, самоубийца сидит. Покрякивает от удовольствия:

— Экая красота вокруг! Табаки пахнут, слышишь? А этот запах тоньше — это ночная фиалка. Шиповник тоже аромат дает нежный…

Человек помирать собрался, а он о цветах. Вдруг хватил себя по колену:

— Недоглядел! Тунеяд вовсе кленок погубит!

— Что за тунеяд? — спрашиваю.

— Растение такое. Бесполезное. Вредное. Вроде человека бездельного…

Сказал и обидно так на меня посмотрел.

В другое время ему бы такое не сошло даром.

А тут что-то во мне вроде как перевернулось.

— Жить, — говорю, — хочу.

Старик поднялся:

— И живи. Только много ли прока от тебя людям?

И ушел — ушел кленок свой спасать…

— Ну и как же, как же дальше? — Миша так и впился в рассказчика.

Из темноты раздался смешок:

— Как видишь, жив-здоров остался… Утром отправился в аптеку, Дениску караулить. Вижу — идет. Рожа испуганная. Увидел меня — драпака. Ну, нагнал я его, держу крепко. «Ты что, такой-сякой-разэдакий, порошок плохой принес?» — «Какой аптекари дали. Говорят, этот лучше. Я в медицине не понимаю…»

— Что ж вы в потемках? — спросила вошедшая Сашина мать…

Так и кончился хороший такой разговор. Свет зажгли. Пришла Мария Михайловна, потом Василий Федорович, Таня. «Эх, да это все неспроста», — подумал Миша. Потом вдруг учитель из Грив явился и его сестра, живая, светленькая Надежда Ивановна.

Павел Афанасьевич почему-то не удивляется.

— Что ж вы, — говорит, — не все рассказываете? Хорошо, бабушка Нюша меня в курсе держит.

— А что случилось?

— Паренек тут у вас один все село разагитировал, чтоб не сдавали немцам теплые вещи. То не ваш ли сын, Нина Павловна?

— Да я не один, — это Миша на печи не выдержал.

— Было это?

— Было.

Дальше произошло такое, что ни один должинский мальчишка не поверил бы.

Неуловимый сказал, что предлагает принять в подпольную группу еще одного человека. Хоть и беспартийный, но мужик положительный, главное — не трус. И еще главное — верная, надежная душа, во всем положиться можно…

— Ну, если мужик стоящий… — согласился Саша.

— Стоящий, это я тоже говорю.

— А как зовут?

— Михаилом Александровичем.

Все переглянулись: такого в Должине не слышали. Павел Афанасьевич подошел к печке.

— Вот он, мужчина-то! — И добавил: — Если, конечно, Нина Павловна не возражает…

Все молчали. Слышно было, как капала вода из рукомойника. В таких делах не торопят. Все понимали, что творится в материнском сердце. Мать сказала:

— Раньше я считала, что сыновья — только мои. Только мне они нужны, моя это плоть, мои бессонные ночи, мои тревоги, радость. Нет! Они еще и граждане…

— Поздравляем тебя, Мишук! — В немковской пятерне пропала Мишина ладонь.

— Нашего полку прибыло!.. — Таня ласково обняла свою учительницу.

Васькин встал:

— По поручению отряда народных мстителей передаю члену подпольной организации Михаилу Васильеву партизанское спасибо…

И сразу, словно ничего и не произошло, уже говорили о будничных, простых делах, чем помочь партизанам.

Василий Федорович сказал, что должинцы могут выделать овчин двадцать для полушубков.

— Это было бы здорово! — загорелся Васькин. Он знал: Василий Федорович на слова скуп, если говорит, то самое необходимое, что пообещает, сделает. Мария Михайловна предложила сшить маскировочные халаты. Она же спросила, скоро ли американцы и англичане откроют второй фронт.

Павел оглядел всех, улыбнулся:

— А он уже действует… Партизаны да подпольщики — самый надежный второй фронт. — У вожака всегда найдется чем поддержать людей: он сообщил, что отряд «Буденновец» разгромил крупные гитлеровские гарнизоны на станциях Судома и Платовец.

— Миша! Миша!.. Идем домой!

— Разоспался после бани, — сказал жалеючи Саша. — Ладно, Нина Павловна, пусть заночует.

В избе Немковых снова темно и тихо. И вдруг:

— «И пошел искать по городу комсомолию…» Павел Афанасьевич, и дальше что?

— Вот притворщик! Он, оказывается, вовсе и не спал. — Павел Афанасьевич засмеялся. — В другой раз доскажу, поздно.

— Вас всегда ждешь-ждешь…

— Экий ты! Ну, хорошо, иду я по городу. На доске одного дома флажок нарисован, под ним четыре буквы: эр-ка-эс-эм. Как был грязный, оборванный, так и вошел в райком. «Бежал, — говорю, — я от ваших облав, от мильтонов уходил. Теперь сам явился».

Накормили меня комсомольцы, свели на площадку. А там ребятишки в красных галстуках. Обступили, глазеют, как на диковину, будто с луны свалился. Я тогда уже балбесина был, повыше тебя, а фамилию с трудом мог накорябать. Попросил барабан. Очень он мне понравился. И давай на нем выбивать: «Старый ба-ра-бан-щик, ста-рый ба-ра-бан-щик, старый ба-ра-бан-щик крепко спал, вдруг про-снул-ся, пе-ре-вер-нул-ся, всех бур-жу-ев разо-гнал…»