Волхитка - [190]

Вздрогнув, Болеслав Николаевич машинально ударил кота по усатой жирной морде.

– Брысь, Котофей! Орёшь, как недорезанный!

И тут раздался голос Волохи Звонарёва:

– Дед! Я смотрю, ты совсем озверел! Чего ты на кота набросился?

Боголюбов глаза протёр. Приходя в себя, он ужаснулся: как сильно расщепляется его сознание; в двух измерениях живёт – в галлюцинации и в реальности.

– Погоди, – пробормотал он, – откуда здесь этот котяра?

– Я привёз. А что?

– А тот, который мой… Он где?

– А вот сидит, на крыше. Убежал. Они тут познакомились, да как-то неудачно. Поцапались.

– О, господи… – Боголюбов потёр виски. – Всё у меня в мозгах перепуталось… Я даже не слышал, как ты припылил на вездеходе, – сказал он, глядя на Волоху, у которого давненько уже золотая цепочка с крестом болтается на шее; может, в самом деле к Богу потянулся, а может, просто так, модный кураж.

Глядя на крышу, Волохав поцарапал загривок.

– Если б я знал, что твой котяра отыскался, я бы этого не привозил. Ну, ладно, пускай теперь сами тут как-то договариваются и делят территорию.

Желая скрасить одиночество смотрителя, Волоха привёз ему не только кота, но ещё и новенький транзисторный приемник – старый сломался ещё по весне. Боголюбов, как обычно, встретил гостя радушно, с объятьями, чаю предложил, только Волоха отказался, зубоскаля:

– У меня радиатор от чая ржавеет. Я винца хорошего привез. Давай-ка тяпнем понемножку, но из тазика, а то, гляжу, совсем тут засмурел.

Выпили, поговорили, а затем Волоха занырнул под железное пузо своего любимца-вездехода.

– Надо пупок поцарапать ему, – закричал он оттуда, копаясь в моторе. – А то как заторчу среди пустыни этой… и никто не узнает, где могилка моя!

В последнее время тишина угнетала смотрителя особенно сильно – камнем душу давила. Он поспешил включить новёхонький транзистор. Покрутив ручку антенны и перескакивая с волны на волну, где что-то шипело, трещало и пересыпалось песками пустыни, Боголюбов задремал, сидя за избой на солнцепеке и одуревая – не столько от вина, сколько от чая, настоянного на траве зверобоя. (Старые запасы были в кладовой: душица, мята, медуница, таволга, сушеный лист малины и смородины). Он тогда ещё не знал коварного секрета зверобоя: для светлокожих и светловолосых людей да ещё при солнечной погоде такая заварка может стать смертельной; какой-то фотосинтез происходит в организме, и зверобой начинает звереть и устраивать бой человеку.

Боголюбов наткнулся на передачу о Пушкине и, привалившись головой к транзистору, стоящему на столике, слушал с удовольствием и тупо смотрел на привезенного жирного кота. А потом с ним приключилось нечто вроде солнечного удара.

* * *

Проворный Волоха, устранив неполадку, стал собираться домой и предложил смотрителю проветриться – поехать «на большую землю». Болеслав Николаевич согласился, диковатыми глазами обводя окрестность маяка и наблюдая прозрачную фигуру Пушкина, сквозь которую светило солнце и все это вместе могло означать – «солнце русской поэзии». Боголюбов замер и перекрестился на изумительный свет.

Ошалело суетясь, гремя дверями, он зачем-то глобус вытащил из горницы, рукопись объёмной «Истории болезни», полусожжённую солнцем русской поэзии, – это солнце не терпит ни серой строки, ни фальшивого слова; ни единой безбожно царапнутой буквы нельзя утаить от его светозарного ока.

«А не показать ли Пушкину? – подумал он. – Пускай узнает правду, и пускай поймет, почему тут Русью уже почти не пахнет!»

Он застыдился этого желания. С минуту сомневаясь, постоял на крылечке. И, покачнувшись, махнул рукой – гони, мол, братуха, один.

Вот так они встретились и так вот простились.

А когда по-над ухом замяукал жирномордый кот и стала возвращаться к смотрителю убогая реальность, Волохин вездеход был уже далеко. Поднимая почти белоснежную пыльную бурю в пустыне, где пески были смешаны с солью, безобразно и бойко бряцая расхлябанными траками, вездеход уплывал по раскалённым, словно золотым барханам – убегал в закатную сторону и скоро вовсе скрылся и утих в свинцово-синеватом душном мареве.

И такая тоска вдруг прижала сердце, такая тоска, что Боголюбов подумал: «Ружьё!.. Почему он опять не привез мне ружьё?»

В обнимку с глобусом Болеслав Николаевич горько и потерянно сидел на растрескавшейся ступеньке крыльца, слушал негромкую классическую музыку, обычно уносившую сильный дух его под облака и заставляющую сердце счастливо поглупеть и как бы улыбнуться сквозь слезу. Но сегодня было, увы, совсем не то: покоя почему-то в душе не возникало, того покоя, какой обычно приходил к нему, когда он слышал или видел великое бессмертное творение.

«Ружьё!.. – подумал он опять. – Ружьё, ружьё!.. Нет, надо уезжать скорей отсюда, иначе увезут в Горелый Бор!»

Голова разболелась под вечер и горела так неимоверно, как будто раскалённый обруч насадили на неё. И под кожу словно «солнце налилось» – ломота и вялость по телу потекли… Болеслав Николаевич свалился с температурой, а потом его залихорадило и в холодрыгу бросило, в такой мороз, что на рубахе, кажется, иней проступил, а не соль от пота… И не мог он даже встать, чтобы на «соломенных» ногах дошаркать до подсобки и включить маяк.