Вольфганг Амадей. Моцарт - [88]

   — Будь это из одной лишь благодарности — согласилась бы. Боюсь, тут есть другие мотивы...

   — Как ты могла подумать такое, мышонок! — упрекает её Моцарт. — Мне впору на тебя обидеться, правда. У меня даже аппетит пропал. — И он откладывает вилку в сторону.

   — Ну-ну, не изображай из себя невинного ягнёнка! Будто уж ты и мухи не обидишь, а? Кто-кто, а я-то знаю, что сердце у тебя вроде охапки сена, которое сразу вспыхивает, стоит искоркам посыпаться из красивых глазок.

   — А вот и нет! Не то я сам давно сгорел бы.

   — Кто вас, художников, знает! У вас не одно сердце, а сразу несколько.

   — О-о, это ближе к истине! Да, сердец у меня много, это правда. Но одно из них никакому огню не подвластно и бьётся только ради тебя.

Констанца не в силах не улыбнуться.

   — Ешь давай, а то клёцки остынут. Но вот что я тебе скажу раз и навсегда: служанок тискай сколько хочешь. А что до светских амуров — ни-ни! Этого я не прощу.

   — Не было, нет и не будет! — быстро соглашается он. — Сама увидишь!

XX

Как это Констанца дошла до того, что сказала, будто фуги ей нравятся больше сонат? Действительно ли она так считает? В момент своего возбуждения, приступа ревности — нет. Но надо сказать, она и впрямь отдаёт предпочтение фугам, что, между прочим, свидетельствует о хорошем музыкальном вкусе, она с удовольствием слушает, когда муж играет Баха или Генделя, и постоянно побуждает его к написанию произведений в этом музыкальном жанре.

Приближение Моцарта к Иоганну Себастьяну Баху произошло очень поздно, в Вене. Подтолкнул его к этому барон Готтфрид ван Свитен, сын знаменитого лейб-медика императрицы Марии Терезии. Свитен побывал во многих странах, был посланником австрийского двора в Брюсселе, Париже, Варшаве и под конец в Берлине, прежде чем возглавить в Вене высшую императорскую комиссию по образованию. Это был, вне всяких сомнений, человек в высшей степени образованный и в то же время надменный, который ценил свои привычки и свой опыт превыше всего.

Во время пребывания в Берлине, где преклонение перед Генделем и Бахом, а также их последователями стало едва ли не всеобщим и где он подружился с одарённым сыном Баха Филиппом Эммануэлем[88], Свитен пришёл к мысли, что только эти мастера олицетворяют подлинно высокое искусство. В этом своём суждении он закоснел и резко отвергал новомодную музыку, если она отклонялась от традиции старых мастеров.

В Вене, где Свитен вошёл в роль высочайшего арбитра изящного, он использует любую возможность, чтобы пробудить интерес к этим двум великим мастерам раннего классицизма, и приглашает на свои воскресные домашние концерты, где исполняются преимущественно их произведения, молодых талантливых композиторов, в том числе и Моцарта, которого, правда, высоко ставит, однако полагает, что тот ещё нуждается в опеке.

Вот на этих-то домашних ассамблеях и пробуждается интерес Моцарта к Баху, к его внутреннему миру, что, в свою очередь, приводит его к изучению фуги и увлечению ею. И тогда же он начинает писать собственные фуги, которые вызывают такой восторг Констанцы.

В шести струнных квартетах, над которыми он сейчас работает, отчётливо ощущается, какую пользу приносит контрапунктная проработка отдельных инструментальных партий. Эти квартеты — как бы дань уважения и благодарности старшему товарищу Йозефу Гайдну, которому он в своём устремлённом к полному совершенству творчестве обязан многими глубокими и плодотворными мыслями.

Встречаются они не часто. Однако когда Гайдн наезжает в Вену из места своего творческого уединения Айзенштадта, он всякий раз навещает Моцарта, а для того это всегда самое радостное событие: ни с кем он не говорит так откровенно, как со своим «папой» Гайдном.

При одной из этих встреч он показывает дорогому гостю один из новых квартетов и просит дать ему оценку. Гайдн просматривает исписанные нотами листы, не меняясь в лице. Потом откладывает их в сторону, смотрит на Моцарта своими проницательными глазами и спрашивает:

   — Сколько тебе сейчас лет?

   — Двадцать восемь.

Гайдн в раздумье покачивает головой:

   — Я в таком возрасте написал мою первую симфонию, а что до камерной музыки, то к ней я вообще не прикасался. А ты успел добраться туда, куда я в мои пятьдесят ещё не дошёл.

   — Чрезмерная скромность заставляет тебя приуменьшать свои заслуги.

   — Что значит «приуменьшать»? Я говорю только о фактах. Сколько опер ты успел написать! А сколько вышло из-под этих рук? И ни одна из моих даже приблизиться не может к твоему «Похищению»!

   — Мне кажется, ты слишком много сил отдаёшь оплодотворению никуда не годных текстов. Но в этом мы оба не повинны. Вся беда в том, что немецких стихотворцев, способных создать подходящее либретто, на пальцах одной руки сосчитать можно. Не говоря уже о склонности нашей публики ко всему итальянскому.

   — А почему ты, сынок, не возьмёшься за новую оперу? Да за такую, чтобы превзошла «Похищение»? Хозяева театров её у тебя из рук вырвут!

   — Я попытался, дорогой папа. Привёз из Зальцбурга либретто... Ну, не совсем готовое, а наброски. Но почти сразу понял, что к этой дурацкой «Каирской гусыне» — так эта вещь называется! — я ничего путного написать не сумею, а за такую музыку меня освищут и взашей вытолкнут со сцены. Вот я и бросил эту затею к чертям!