Вольф Мессинг - [24]

Помню первое впечатление, сразившее меня по приезду в Эйслебен — я обнаружил, что вооруженное восстание, о котором было столько разговоров в Берлине, должно быть, выдумали неугомонные писаки или некие потусторонние силы. Городишко удивил меня вылизанной довоенной чистотой, устоявшимся за века уютом. По городу, правда, разгуливали полицейские и добровольческие патрули. Видали бы вы этих добровольцев! Исключая белую повязку на рукаве, это были самые смирные во всей Германии ополченцы. Мужчины были наряжены в длиннополые рубахи с опереточными разноцветными платками, подвязанными под подбородком, на женщинах красовались отделанные кружевами передники. Эйслебен до боли напомнил мне местечко, где я учился в иешиве и где местные девчонки показывали мне, иудейскому семинаристу, язык. Теперь никому в голову не пришло бы показать мне язык или запустить камнем, теперь я был «господин артист», расхаживал в солидной кожаной куртке, щегольской, аргентинского покроя шляпе, снисходительно демонстрировал потрясающие возможности человеческой психики, без познания которой невозможно раскрыть «незримые и сокровенные тайны природы». Так, по крайней мере, выразился местный мэр, открывший фестиваль.

Мне молодому тогда человеку было интересно все, что касалось борьбы за всеобщую справедливость, однако здесь никто вроде бы и не слыхал о вооруженном восстании. Хотелось полюбоваться на следы от пуль, очень хотелось послушать вопли истязаемых в полицейском участке заключенных. Ни того, ни другого не было. Я вслушивался в мысли горожан и не мог понять, как и кому удалось поднять знамя революционной борьбы в этом уютном местечке, известном своими пивоварнями и мебельными мастерскими? Людей куда больше занимало падение марки, беспримерная наглость победителей, установивших членам репарационной комиссии оклады, которые не снились ни президенту республики, ни общегерманскому канцлеру. Здесь судачили о стремительно растущих ценах, и поверх этих вполне добротных, понятных всякому человеку мыслей поражала присущее только тевтонам некое снисходительно-вдумчивое, разумно-покорное отношение к трудностям, а также вера в сильную власть, которая в конце концов наведет порядок.

Обязательно наведет!

Не может не навести.

По улицам Эйслебена бродили коровы. Творог и другие молочные продукты оказались неслыханно дешевы, и фрау Марта, страдавшая желудочными коликами, наконец-то поела диетической пищи. Пока она лакомилась простоквашей в какой-то местной лавчонке, местные детишки с любопытством, но молча, с провинциальным туповатым достоинством рассматривали бородатую тетю через стекло витрины.

Казалось, такой образ жизни полностью исключал всякого рода взрывы страстей, тем более кровопролитие. Складывалось впечатление, что два месяца назад эйслебенцы слегка поцапались между собой. Рабочие пивоварен отколошматили нескольких зазевавшихся лавочников, однако, получив сдачи, сразу успокоились. Теперь они совместно и вполне мирно разгуливали по улицам. Что касается «красных», «белых», «черных», «зеленых» и всяких других монархистов, коммунистов, социал-демократов, националистов — о них в Эйслебене, казалось, слыхом не слыхивали, как мало кто слышал о бесконечном разнообразии оттенков ящериц-хамелеонов или попугаев, проживающих на далекой Амазонке. Жителям Эйслебена не было никакого дела до расцветки, которую пытались навязать мирным людям всякого рода агитаторы. В этом мелком городишке прочно поселился некий политический нонсенс, в котором я жаждал разобраться.

Мэр Эйслебена встретил нас на главной площади возле памятника Лютеру,[26] которому повезло родиться и умереть в этом тихом городишке. Все свои исступленные безумства он совершал в других местах — в Виттенберге, в Вормсе, в германских княжествах, — а Эйслебен приберег напоследок, чтобы с миром покинуть этот мир. На площадь непомерно громадные битюги уже свозили не менее впечатляющие пивные бочки. Был здесь и какой-то грузовичок, водитель, сгрузив бочки, отогнал его к гостинице.

Нас устроили в гостинице. Двое сопровождавших труппу юнгфронтовцев, изображавших рабочих сцены, сгрузили багаж на склад, расположенный на заднем дворе. Выступление было намечено на вечер, и до той поры у нас с Ханной была уйма свободного времени.

Я витал в облаках — и в постели с Ханни, и во время прогулки, когда мы решили обойти городишко и еще раз насладиться патриархальной тишиной и саксонским равнодушием к окружающему миру. Это было так необычно — школьники в довоенных мундирчиках, долговязый почтальон на велосипеде, столы на площади, которые устанавливали рабочие с пивоварен и механического завода. Сцену возвели напротив памятника Лютера — видно, хотели порадовать земляка разбитными куплетами, насмешками над религией и моими, отдающими запахом пекла, психологическими опытами. Тыльной частью сцена загораживала узкий проулок и прикрывала ворота, через которые во двор гостиницы мог заехать грузовик. Ханни продумала все до мелочей — когда успела? — даже школьную доску по ее требованию беспрекословно доставили из гимназии. Я любовался ею, и на сердце впервые за многие — вру, за все годы, что я знал себя, — копилось блаженство и свойственный только немцам какой-то мечтательный прагматизм. Погруженный в светлую меланхолию, приучивший себя к снисходительности ко всякого рода «измам», я заранее подсчитывал, сколько у нас будет детей, каким образом я смог бы увеличить гонорар за свои выступления, как, не доводя дело до суда, безболезненно избавиться о господина Цельмейстера и передать ей себя в руки.