Вольф Мессинг. Экстрасенс Сталина - [3]

Не исключено, конечно, что Мессинг с Шенфельдом и правда встретились в камере ташкентской тюрьмы. В годы войны артист много выступал перед ранеными и эвакуированными, а в столице Узбекистана тех и других было предостаточно. С этим городом артиста явно связывали особенно крепкие узы — недаром опекаемый им детдом находился именно в Ташкенте. В память об избавлении от опасности иудеи часто раздают милостыню бедным и сиротам, и Мессинг, который до конца жизни хранил верность традициям иудаизма, вполне мог сделать эту милостыню постоянной в память о своем спасении из тюрьмы (об этом мы поговорим далее).

Возможно, повесть Шенфельда все-таки содержит крупицы правдивой информации о детстве Мессинга. Автор пишет, что после войны встречался с уцелевшими гурскими евреями, чтобы расспросить их о знаменитом земляке: «Один из них, Феликс Карпман, помнил только, как он мальчишкой, с ватагой другой сорванцов, приставал на улице к Вольфу, вопя «Мессинг, Мессинг, погадай!» Другой, ушедший от немцев в партизаны Генрих Прайс, мой ровесник, знал Мессинга лучше. Он запомнился ему как тихий, никому не мешавший человек с ухватками старого холостяка, одевавшийся как франт, чтобы создать видимость, как, мол, ему хорошо живется». Но в любом случае эти детали Игнатий Норбертович узнал не от самого Мессинга, иначе трудно объяснить ошибки в его книге. Например, отец телепата там назван Хаимом Босым, хотя, как мы уже знаем, его звали Гершка или Гирш, о чем Шенфельд мог догадаться хотя бы по отчеству Мессинга — имя «Гирш» в русифицированном варианте чаще всего превращалось в «Григорий».

Сам Мессинг вспоминал о детстве так: «Маленький деревянный домик, в котором жила наша семья — отец, мать и мы, четыре брата. Сад, в котором целыми днями возился с деревьями и кустами отец и который нам не принадлежал. Но все же именно этот сад, арендуемый отцом, был единственным источником нашего существования. Помню пьянящий аромат яблок, собранных для продажи. Помню лицо отца, ласковый взгляд матери, детские игры с братьями».

В изложении Шенфельда эти воспоминания стали куда более пространными и цветистыми: «Отец мой — не хочу сказать блаженной памяти, хочу верить, что он жив, — арендовал сады, с которыми была возня от зари до зари. Этот гешефт имел и свой страх и свой риск: кто мог знать, какой будет осенью урожай? Весь год гни спину, вкладывай деньги, а только осенью узнаешь, пан или пропал. Если получался рейвах (прибыль. — В.Э.), отец с этой прибыли расплачивался с долгами и запасался продуктами на долгую зиму.

Я был у отца первым помощником. Мать — да пребудет священным имя ее! — изнуренная родами, выкидышами, тяжелым трудом, рано состарилась и часто болела. Из детей, кроме меня, в живых остались еще два моих младших брата.

Сад был для меня сущим наказанием. Он был почти всегда вдали от местечка, отец не успевал один ухаживать за деревьями и кустами, бороться с вредителями, и я должен был заниматься окуриванием. Знаете, что это такое? Глаза воспалены, слезы текут, горло дерет, прямо задыхаешься. А потом, когда урожай дозревал, сад надо было стеречь от деревенских сорванцов, которые налетали ватагами, трясли деревья и обрывали кусты. Злую собаку, которую давали мне в помощники, я боялся больше, чем этих шайгецов (озорников — В.Э.). Шалаш, в котором я прятался от дождя, продувало насквозь, и ночами я дрожал от холода и страха. Ой, цорес ын ляйд (горе горькое — В.Э.)! Незабываемыми событиями в моей жизни были тогда две поездки с отцом в Варшаву: мы там сдавали товар купцам в Мировских торговых рядах. Второсортные фрукты, или которые с гнильцой, мать выносила на местный рынок».

Для отца у Мессинга ласковых слов не нашлось: «Отец не баловал нас, детей, лаской и нежностью. Я помню ласковые руки матери и жесткую, беспощадную руку отца. Он не стеснялся задать любому из нас самую беспощадную трепку. Во всяком случае, к нему нельзя было прийти пожаловаться на то, что тебя обидели. За это он бил беспощадно, обиженный был для него вдвойне и втройне виноватым за то, что позволил себя обидеть. Это была бесчеловечная мораль, рассчитанная на то, чтобы вырастить из нас зверят, способных удержаться в жестком и беспощадном мире». Похоже, такими «зверятами» Вольф считал своих братьев, с которыми у него никогда не было особой близости. Утешала его только мать (по некоторым данным, ее звали Сарой), но когда мальчику было 13 лет, она умерла от разрыва сердца, а вернее — от тяжелого беспросветного труда.

Мессинг в своих мемуарах постарался доказать, что с раннего детства был наделен незаурядными свойствами: «Мне рассказывали, что в самом раннем детстве я страдал лунатизмом. Якобы мать однажды увидела, как я во сне встал с кровати, подошел к окну, в которое ярко светила луна, и, открыв его, попытался влезть на подоконник… Излечили меня — опять же по рассказам — корытом с холодной водой, которое в течение некоторого времени ставили у моей кровати. Вставая, я попадал ногой в холодную воду и просыпался. Какова доля правды в этом сообщении, установить не берусь, но я дал обещание ни о чем не умалчивать. Может быть, какой-нибудь на первый взгляд совсем малозначащий эпизод окажется для кого-нибудь из специалистов, прочитавших эту книгу, наиболее интересным и важным». Артист, конечно, знал, что лунатизм издавна считался видом транса, в котором человек может изрекать пророчества и исполнять волю богов. Впоследствии он научился искусственно вводить себя в транс или, во всяком случае, убеждать публику в этой своей способности, чему служили и детские воспоминания.