Вольер - [22]

Собственно, Карлуша первый спохватился. Он в то время совсем молодой парнишка был. Но единственный, кто не растерялся, пока мудрые старцы в панике мазали скипидаром пятки. Пусть Гортензий так и запомнит. Карлуша, он же Карл Розен, их теперешний сосед, милый и неряшливый Карлуша, а сообразительней всех оказался. Большое счастье Большого Ковно, что он тогда в нем жил. И уже тогда наноимпульсными пушками интересовался для медицинских целей, конечно. В общем, навел он свою лучшую пушечку. Как раз на тех «сервов», что ближе всех к Драгутину держались, вроде охраны или личной гвардии. Надеюсь, не надо объяснять, что именно произойдет с полимерными системами при направленном ударе наноимпульсом? Ах, не вполне уверен? Ну, Гортензию при его любознательности не составит большого труда узнать самому. А после Карлуша поступил предельно просто. Взял и стукнул новоявленного владыку обычным стволовым домкратом по дурной башке. То есть, выражаясь интеллигентно, по теменной части черепа. Сам в руки взял и сам же стукнул. Примитивно, но действенно. Как оказалось. Потом запер в оздоровительной гостинице для неадекватных. Никто, разумеется, Ромена Драгутина лечить не собирался. Назначили общее голосование по среднеевропейской полосе. И, несмотря на благодушие отдельных личностей, которые не видали своими глазами, что сотворил с Большим Ковно самозваный владыка, приговорили. К чему, Гортензий и так уже в курсе.

– Я вроде как краем уха слышал об этом. И правду говоря, прекрасная вы моя, Амалия Павловна, ни на грош не поверил. Определенно городские легенды. Что возникают фантомно в разных местах в разное время. Сами понимаете, придавать значение или принимать на светлом честном слове мне и в голову не пришло, – Гортензий задумчиво смял жесткокрылые уголки губ, похрустел озабоченно сплетенными пальцами. – Но в чем нынешняя‑то опасность? Дела давно минувших дней, не так ли?

Вместо Амалии, несколько утомленной воспоминаниями и вновь возникшими переживаниями, ему ответил Игнатий Христофорович. Он не мешал рассказу и теперь не пытался его никак комментировать, а просто грустный пожилой человек излагал суть своих тревог:

– Голубчик мой, Гортензий. Вы не хуже моего знаете, что лишение памяти личности – это процедура, не связанная с глубоким гипнозом, как при переходе в Вольер. Это совсем не то же самое, что проделали, скажем, с малышом Нафанаилом. Это полное стирание при помощи инъекции псевдопротеина, меняющего структуру вплоть до генетического кода. И производили это стирание на моей памяти лишь дважды. Причем второе применение было целиком экспериментально‑добровольным. Никто не знает до конца, насколько это эффективно и к чему в случае чего приведет. Если, не дай‑то бог, произойдет внешняя дестабилизация. Но именно это проделал по небрежности наш безответственный сосед. За поселком «Яблочный чиж» нужно установить более пристальное наблюдение, я думаю. Хочет того Агностик или нет. Ему, скорее всего, будет безразлично.

– Что же, это решение. Пока наблюдать, не делая поспешных выводов. А там посмотрим, – поддержала его Амалия.

– Ну, если решение в отсрочке самого решения, то я «за»! – опять пришел в нарядное настроение Гортензий. Он вообще не умел подолгу пребывать в печали. Хотя рассказ Амалии произвел на него впечатление. – А как нынче зовут этого Ромена Драгутина? Излишнее любопытство, но может дать пищу к размышлениям. Как человек с полной утратой памяти личности станет позиционировать себя? Учитывая, что он натворил в прошлой жизни.

– Не помню, дорогуша, – словно бы нехотя отозвалась Амалия. Ей вправду не хотелось припоминать, да и давно это было.

– Если я дорогуша, то неугодно ли вам провести нынешнюю ночь со мной, опьяненным вашей черно‑златой красой? – игриво всплеснул руками Гортензий, все еще не овладевший до конца контролем над сопроводительной жестикуляцией.

– Вы, молодой человек, нахал! – Амалия будто бы возмущенно запустила в сидящего на полу «молодого человека» и «нахала» туфлей. Но не больно.

Значит, есть шанс. Подумал про себя Гортензий, – иначе ответ был бы вежливо‑категорический. Надо написать для нее стихи. Жаль только, что у него не выходят хвалебные оды и любовные сонеты, одно какое‑то безобразие вроде скабрезных шаржей. Ну да ничего. Ради Амалии он на что угодно способен.

– Отправлюсь‑ка я восвояси, раз уж в моем присутствии нет более нужды. А вы, прекрасная Амалия Павловна, имейте в виду, ближайшие два дня я проведу дома. Это на всякий случай, если передумаете, – Гортензий протянул ей туфлю. – Что же, до встречи и честь имею. Надеюсь, все будет хорошо.

Он уже направился к выходу, когда его остановил негромкий окрик Игнатия Христофоровича:

– Фавн! Он назвался Фавн! – и на худом, небритом лице его отобразилось некоторое удовольствие от превосходного владения собственной памятью даже на незначительные обстоятельства и факты.

Гортензий кивнул, а что еще оставалось. Действительно, чем это могло помочь? Ну, допустим, Фавн, ну и что. Зря они беспокоятся. Стирание, скорее всего, вышло полным.

Он не успел ступить за пороговый, непрозрачный от темноты барьер, как вдруг на левой стене проявилось и замерцало густо‑бирюзовое окошко экстренной связи. А еще спустя какой‑то миг в том же окошке возникло перепуганное веснушчатое лицо, обрамленное ярко‑рыжими вихрами. Выражение на этом лице уже само по себе сообщало о каком‑то приключившемся внезапном несчастье. И принадлежало оно, в смысле лицо, да и выражение тоже, Карлу Розену, Карлуше. Человеку, которого вообще мало что на этом свете могло напугать.