Вольер - [12]

Тим был рад тоже. Главная лиха беда пока миновала его.

Неподалеку приплясывала на смятой траве пестрой, неугомонной стайкой малышня, выкликая: «Чудо, чудо!», и старшие тоже улыбались друг дружке, повторяя: «Вот праздник, так праздник!». А с неба опять посыпал мелкий, противно‑тепловатый дождичек.

Праздник блаженного послушания

Поселок «Яблочный чиж» в полном составе собрался на площади задолго до назначенного оранжевого часа. Пришли все без исключения. Даже Фавн, несмотря на то, что он не слишком интересовался поселковыми событиями, которые не касались его непосредственно. Матери и отцы привели детишек, усердные «домовые» прикатили колясочки с младенцами. Молодежь держалась небольшими стайками, стеснялась и делала вид, будто ей все нипочем. Сим, Аника и Марийка стояли особняком, как самые старшие из тех, кто вот‑вот получит вторую зрелость, жестами подзывали к себе Тима. Но он нарочно не шел, предпочитая компанию отца и тетушки Зо. Потому что это была своего рода игра – отец притворялся, будто бы говорливая соседка сильно докучает ему и как бы искал спасения у Тима, тетушка Зо – будто бы Тим ей помеха, а ведь дело обстояло как раз наоборот. И еще потому, что друзья его задурили бы Тиму голову своей болтовней и восторгами, но именно теперь Тиму просто необходимо было воспринимать происходящее насколько возможно ясно и отчетливо.

Внезапным порывом началось общее моление, невзирая на то, что заранее его никто не назначал и не объявлял – вообще молиться в оранжевый час было не по установлению. Но как‑то разом жители поселка приняли торжественные позы, тоже и малые дети: сведенные над головами руки, ладони, сложенные «лодочкой», лица, обращенные к небу, хотя на небе‑то никаких Радетелей никогда не наблюдалось. И нескладный многоголосый хор в давно заученной стройной последовательности затянул размеренное песнопение:

Радуемся и превозносим! Благодарим и преклоняемся! В послушании и в изобилии! Радетели наши, да пребудьте с нами! Дарить и принимать! Хранить и почитать! Каждому свое в горних высях и на земле!

И так до тех пор, пока обессиленные в трансе головы не падали устало в отдохновении на грудь, не обвисали утратившие страсть расслабленные руки, а на лицах не начинала сиять тихая, довольная умиротворенность. В этот раз со всеми было так. Кроме Тима. Первый раз в жизни у него не вышло, хотя ритуал молитвенного поклонения Радетелям был изведан им с малолетства, каждое ощущение возникало последовательно само собой и сменялось другим, более счастливым и сладостным. Теперь он стоял как пень от старого дерева в поселковой дубовой роще и не мог уйти, и не мог не наблюдать, как благодарственное моление выглядит со стороны. А выглядело‑то оно преглупейшим образом. «Преглупейшее» вообще служило крайним, оскорбительным определением в лексиконе Тима. И уж, конечно, никогда еще Тиму не приходилось применять и прилагать его к такому священному действию, как всеобщее благодарственное моление на Соборной площади. Но теперь никакого иного, более мягкого слова, попросту не нашлось. Даже и чувства невольного страха и святотатственного возмущения не возникло. Потому что и впрямь «преглупейшим образом». Наоборот, невольно Тиму стало вдруг стыдно. Неужто и он так каждый день стоит на зеленой пушистой траве, с простертыми вверх руками и бормочет нараспев тягучую вязь разнообразных звуков, смысла которых в этот момент не понимает. Зачем нужна молитва, если здравый рассудок в ней спит непробудным сном? Не лучше ли на трезвую голову разобрать каждое слово отдельно и в его связи с остальными, раз и навсегда понять и принять, чем изо дня в день бубнить одно и то же? Словно он животное, которое если не приручать постоянно, так оно и не уразумеет, чего от него хотят?

Тут его любопытствующий взгляд наткнулся на второй такой же. Нет, не такой же, сказал себе Тим. А растерянный и как бы недоуменный, и оттого тревожно беспомощный. Наискосок от него, рядом с Лелем‑«курносиком» и его большим семейством, молящимся истово, стоял Фавн. Его руки тоже не простирались к небесам, ни единого звука не слетало с его сомкнутых, будто приклеенных друг к дружке губ, вовсе не шевелившихся и для приличия. Фавн, в свою очередь, смотрел на Тима без укоризны и без любопытства, как бы спрашивал безмолвно: «Что, приятель, худо тебе? Ты тоже здесь лишний?» Еще теперь Тим вспомнил совершенно определенно – никогда прежде не замечал он Фавна на благодарственных молениях, может, не обращал внимания? Нет, не было Фавна на Соборной площади. Никогда не было. Ни когда шел нежный, как шепот, снег, ни когда легкий дождичек, ни когда сияло озорное солнце, в красный час молитвы всегда высоко парившее в синем небе. Почему же сейчас? Спросил и сам себе ответил Тим: потому что прибытие Радетеля такому, как Фавн, все равно любопытно. И какому такому? Стало быть, и Фавн отличается от других, стало быть, похож на него, Тима? И может, загадочные его обрывки фраз о каком‑то квадрате у времени вовсе не стариковский бред?

Но додумать до конца Тиму не удалось. Моление кончилось. На Соборной площади воцарилась тишина, полная и будто бы окончательная – подумал Тим. Будто бы природу поразило то, после чего уже не случится никакого звука, и так – навсегда. Но звук случился. Колокольня Времени бравурным звоном объявила оранжевый час. Жители поселка встрепенулись, словно разбуженные не по своей воле полевые цветы, сомкнувшие лепестки на ночь. Головы обернулись, сосед посмотрел на соседа, прошелестели порывом краткие несвязные восклицания, и вот уже тут и там завязался разговор, послышались возгласы: «Скоро? Ну, скоро же? Ой, мамочки, аж поджилки трясутся!» Взрослые внушали детишкам, чтобы смотрели внимательно и ничего не пропустили – когда еще доведется увидеть им Радетеля?