Волчья стая - [29]

– А зачем вода?

– Кораблики пускать, Элизбарчик… Генерал, сознайся честно: тоже, поди, есть заначка? Да ты не надувайся с видом гордым и несгибаемым, вполне может оказаться, что заначки у тебя и нет, но положения твоего это не облегчает – могут и постараться ради какой-нибудь полезной информации. Иных заначек стоит…

– Это-то и скверно, – отчего-то не рассердившись, ответил генерал.

– Понимаю, – кивнул Синий. – Чем круче и серьезней креслице, тем хуже человек переносит запихивание яиц в мясорубку. Все эти Тухачевские и Блюхеры ломались, как крекер, с радостным визгом на корешей наговаривали…

– Вот только ты несгибаемого из себя не строй, – набычился Борман. – Рассказать, на чем тебя можно подламывать?

– Сам знаю. Бог ты мой, я ведь несгибаемого и не строю, просто радуюсь пикантной ситуации: впервые в жизни с ментом в генеральских погонах будем проходить по одному делу, по одной прессовке… Ах, как пикантно…

– Я вам одно скажу, – мрачно заявил кавказский человек Элизбар. – Если все равно конец, выдашь заначку или не выдашь, проще уж с порога кому-то вцепиться зубами в горло и грызть, пока тебя не шлепнут.

– Это тоже с умом надо делать, – серьезно сказал Синий. – Так, чтобы шлепнули н е п р е м е н н о. А если…

Он замолчал. На веранде послышались энергичные шаги, и через пару секунд появился Василюк. Вставши в дверях в раскованной позе, похлопал себя дубинкой по ладони и громко осведомился:

– Господа новые русские изволят нервничать?

– Мертвого уберите, – сказал Доцент, не глядя на него.

– Кого? – театрально изумился Василюк. – Ах, утоплый труп мертвого человека… Он вам что, мешает? Такой тихий, такой безобидный… неужели боитесь? Неужели вы суеверны? – Он подошел вплотную и упер Доценту конец дубинки в лоб: – Вы меня, признаться, удручаете. Единственный здесь интеллигентный человек, вам бы в свое время держаться подальше от этого новорусского быдла…

– Разрешите уточнить, герр капо? – спросил Доцент, не поднимая головы и сидя в прежней позе. – Для меня, простите, «интеллигент» столь же бранное слово, как «педераст». Если это недостаток, он у меня общий с некими Львом Гумилевым и Афанасием Фетом. В такой компании не стыдно находиться, поскольку…

Дубинка с чмокающим звуком влепилась ему в лоб. Доцент инстинктивно зажмурился, и, видно было, преогромным усилием воли заставил себя гордо выпрямиться, уставился в обшарпанную стену так, будто никакого капо тут и не было.

– Идейно подписываюсь под предыдущим заявлением, – сообщил Синий в пространство.

Василюк сдержался столь же немаленьким усилием воли, улыбнулся насколько мог беззаботнее:

– А поднимайтесь-ка, господа хорошие. Прогуляемся до карцера, там как раз говнецо надлежит ручками в дыры сбросить. Потрудитесь до вечера, а там и на допрос прогуляетесь.

– Цем бефель, герр капо, – рявкнул Синий оглушительно, вытянувшись со сноровкой старого прусского гвардейца.

Заложил руки за спину и первым шагнул к двери. Вадим краем глаза подметил, как побелели костяшки пальцев, стиснувшие дубинку, – Василюк не мог не сообразить, что остался в полном проигрыше…

…Они маршировали, поневоле сбиваясь с шага – в животе громко бурчало, голод прямо-таки скручивал кишки, соленые струйки пота затекали в глаза, и нельзя было их смахнуть, иначе тут же получишь дубинкой поперек хребта. Четверо уже отправились в карцер прямо с аппельплаца, в том числе две женщины – в этом отношении царило то самое равенство полов, которого с идиотским упорством добивались американские феминистки.

Вадим шагал, как автомат, уже потеряв счет жгучим ударам дубинкой. Никаких чувств и эмоций, собственно, и не осталось – успели выбить. Нику он не видел, она оказалась где-то в задних рядах – для маршировки всех построили в колонну по три, не разбивая по баракам. Чтобы было легче, он ритмично повторял про себя в такт шагам: надо бежать, надо бежать, надо бежать…

Погода была прекрасная, светило солнце, но окружавшая лагерь тайга словно бы выпадала из поля зрения – казалось, весь мир съежился до аппельплаца и ударов дубинок, вылетавших будто из ниоткуда. Над всем этим мощно надрывались динамики, извергавшие нежный девичий голосок:

О, как мне кажется, могли вы

рукою, полною перстней,

и кудри дев ласкать, и гривы

своих коней, своих коней…

Так и продолжалось – песни на классические стихи сменялись симфонической музыкой, потом снова песни и снова музыка. Герр комендант, восседавший на трибунке в плетеном кресле, – время от времени Вадим видел и его, и Маргариту, расположившуюся в таком же кресле, – то и дело пригубливал кока-колу из высокого бокала, лицо у него было умиротворенное, покойное…

Ближе к вечеру, когда все это, наконец, кончилось, вновь разбили на бригады и погнали к воротам, где каждый получил миску жидкой баланды, а вот ложек не получил никто, и поневоле пришлось хлебать через край, обливаясь с непривычки. Тетка Эльза, злорадно наслаждавшаяся зрелищем, объявила, что на сегодня все, никаких разносолов более не полагается, а посему быдло может расползаться по стойлам.

Поскольку плетью обуха не перешибешь, пришлось последовать совету – тем более, что с двух сторон старательно подгоняли дубинками Василюк и давешний охранник. Навстречу им двое других эсэсовцев протащили за ноги безжизненное тело бедолаги Столоначальника, первым открывшего счет. Вадим, откровенно признаться, не ощутил ровным счетом никаких эмоций, был вымотан до предела. Более того, у него осталось впечатление, что и собратья по несчастью отнеслись к печальному зрелищу со столь же тупым равнодушием. Мыслей у него хватило ровно настолько, чтобы подумать: «П р и в ы к н у т ь – штука, должно быть, довольно страшненькая».