Волчий капкан - [37]

Пырван сделал шаг вперед, руки его были вытянуты по швам, но мне показалось, что он их скрестил на груди.

– Пойдемте же к нему, товарищ полковник. Поймите, это просто необходимо!

Страшимир Максимов оказался крупным мужчиной лет шестидесяти с седой головой и нездоровым цветом лица.

– Да я готов головой отвечать за него! Это сын моего лучшего друга, с которым мы вместе были в тюрьме…

В комнату вошла Максимова – женщина с осанкой школьной директрисы и с глазами, которые так и сверлили тебя насквозь. Она принесла варенье из лепестков роз.

– Страшо, что же ты не пригласишь товарищей?.. Пожалуйста! Одну минутку, я только уберу подушечки. Соня сказала, что вернется к семи, она еще не пришла? Да вы говорите, говорите! – Она снова смерила нас взглядом, полным бесцеремонного любопытства, и вышла из комнаты.

Где-то, скорее всего на кухне, во всю мощь ревело радио. Мы с Пырваном сели, но Страшимир Максимов остался стоять, как будто подпирая тучи, собравшиеся над его головой.

– Давайте договоримся так, – сказал он, – вы спрашиваете – я отвечаю. Я готов.

И, скрестив руки на груди, насмешливо улыбнулся. Левой ногой он нервно отбивал такт на пушистом персидском ковре.

Когда кто-то с самого начала плохо тебя примет, то этот человек или плохо воспитан, или от природы зол. Пырван, чувствуя себя виноватым за этот визит, сидел, стиснув колени, на самом краешке кресла и пытался поймать мой взгляд. С блюдцем варенья в руках он выглядел ужасно смешно: блюдце это он держал на уровне груди, словно нищий тарелочку для подаяний. Я дал ему знак начать беседу.

– Так вы говорите, что это сын вашего лучшего друга, с которым вы вместе сидели в тюрьме? Означает ли это, что вы хорошо знакомы? Я хочу сказать, что…

– Ясно, – грубо перебил хозяин. – Как же нам не знать друг друга? Он к нам приходит, я у него в гостях бываю. Мы друзья, ладим друг с другом, и, в конце концов, – вдруг вспыхнул он, – может быть, вы все-таки объясните, с какой стати вы решили меня допрашивать? Ведь это ни в какие ворота не лезет…

– Мы же вас предупредили, – сказал я. – Ничего страшного. Мы просто хотели бы сопоставить факты, выяснить кое-какие подробности о другом человеке, которого вы не знаете, но, если вы чувствуете себя оскорбленным по этой причине, вы совсем не обязаны отвечать на наши вопросы. Мы можем сейчас же уйти.

– Нет уж, не увиливайте! Будьте спокойны, я вам ничего не стану рассказывать про нашего Петра… Хотя, может, и стоило бы, чтобы потом от всего сердца над вами посмеяться. Видишь, совсем они там с ума посходили, раз уж и о тебе начали собирать сведения… Вы уж меня извините, но если о ком-то и можно сказать, что это человек, достойный всяческого доверия, так это именно он, сын моего друга, с которым мы сидели в одной камере.

– Мы отнюдь не отрицаем заслуг Петра Чамурлийского. Кстати, вы давно знакомы? Может быть, еще с тех времен и с тех пор постоянно видитесь? Или эта дружба возникла лишь в последнее время?

Вспыльчивый, словно порох, старик снова обиделся, и кислая гримаса исказила его отечное лицо.

– Может, вы попросите меня рассказать вам о его отце? Да вы вообще слышали что-нибудь о Тодоре Чамурлийском?

– Слышали, конечно, но дело не в этом.

– Тодор был… эх, да таких людей теперь и не осталось! А с Петром мы и вправду только недавно сблизились. И года не прошло. Очень я жалею об этом.

– Но вы ведь давно знакомы? – спросил Пырван.

– Как это давно, почему давно? Я же вам сказал.

– Подождите, тут что-то неясно. Вы были друзьями с его отцом. Вместе сидели в тюрьме, но с сыном впервые познакомились в прошлом году. Мы вас правильно поняли?

– Ну да! С Тодором я познакомился в тюрьме и никого из его семьи никогда не видел. Знал только, что жена его умерла и что у него остался один сын. Но это долгая история, – махнул рукой он.

– Мы вам будем признательны, если вы нам ее расскажете, товарищ Максимов!

Наш хозяин перевел на меня взгляд и пожал плечами:

– Так и быть… В начале 1944 года я был приговорен к пятнадцати годам строгого режима согласно закону о защите государства. Так я оказался в Центральной тюрьме, в отделении для политических преступников. Там я встретил Тодора Чамурлийского, бывшего учителя географии. Мы подружились очень быстро. Он обладал способностью располагать к себе окружающих. Оптимизм этого человека был неиссякаем, его шутки переходили из уст в уста, и их знали все обитатели Центральной тюрьмы. Как-то раз…

Мы с Пырваном терпеливо выслушали несколько историй, подтверждающих исключительные качества бывшего учителя географии, ни разу не перебив рассказчика. Его лицо между тем изменилось – воспоминания смягчили его черты.

– Прежде чем его перевели в тюремную больницу, где он провел последние часы своей жизни, – продолжал старик, – Тодор дал мне цепочку для карманных часов и взял с меня обещание, что как только я окажусь на воле, то найду его сына и передам цепочку ему. Когда Петру исполнилось шестнадцать, он подарил ему эту цепочку вместе со своими карманными часами, которые считались семейной реликвией. Через два дня его сын исчез. Через месяц он прислал весточку из Марселя. Писал, что вступил в Интернациональную бригаду и едет сражаться в Испанию. Еще три года спустя прислал письмо из Парижа и после этого снова как в воду канул. Тодор уже и надежду потерял увидеться с ним когда-нибудь. Но вот как-то ночью – насколько мне помнится, зимой 1943 года – раздался стук в дверь. Это был он!.. Вы сами знаете, когда человек сильно взволнован… разговор у них вертелся все вокруг мелочей. Цепочка от часов Петра сломалась, и он отстегнул ее, чтобы показать отцу. Тодор спрятал ее в карман, чтобы на следующий день отнести ее в ювелирную мастерскую для ремонта… Они налили себе по стопке ракии. Тодор успел узнать, что сын его скрывался в горах Греции, партизаны проводили его до самой границы. "Ладно, завтра расскажешь мне все по порядку, а теперь давай спать, а то у тебя уже глаза слипаются". Однако на следующий день рано утром двери их дома задрожали под ударами прикладов. Полиция! Отец перепугался, но Петр и бровью не повел. "Дай лестницу, – только и сказал он. – Подержи, чтобы я не упал!" И вскарабкался по ней на чердак. Прежде чем закрыть чердачное окошко, Петр улыбнулся отцу: "До свидания, папа. Не бойся, как-нибудь выберусь!"