Волчье поле - [26]

Яркая и словно бы жгучая луна. Кажется, никогда не видывал такой в степи. Темные кровли. И столь же темный поток, вливающийся на торжище со всех сторон. Не гнущийся и не разбегающийся под стрелами.

Конные ринулись на клубящуюся толпу, словно все те же волки на овечью отару, ударили — туда, где твереничей было поменьше, тщась прорваться к домам и, заворачивая, погнать росков вдоль стен прямо на вторую половину своих.

Лишенные строя, без длинных пик, вооруженные кто чем, вплоть до вил и ухватов, — разве могут эти ничтожные противостоять его избранной тысяче?

Ордынцы-стрелки, оставшиеся возле княжьего терема, не теряли времени, часто натягивали луки. Роски падали, но толпа только рычала — и перешагивала через тела.

Острый гребень степных всадников врезался в тверенскую толпу и — увяз в ней. Овцы не собирались разбегаться. Овцы рычали.

…Били копья, крючья цепляли наездников, стаскивая их с седел; взлетали и падали топоры, словно рубя неподатливый лес.

Узкие глаза темника совсем сжались.

Овцы взбесились и идут на волков, забыв о собственной жизни.

Другой степной род за это можно было бы уважать — но не этих лесных червей. Они просто глупы, это не храбрость, а бешенство, как у зверя.

Впрочем, бешенство или нет, но твереничи теснили его воинов, и Шурджэ решительно шагнул к двери. Пришел его черед.

2

Оказавшись в кольце, степняки отнюдь не собирались сдаваться.

Из-за опрокинутых телег, из-за поставленных прямо на площади широких юрт густо летели стрелы, и тверенский порыв едва не захлебнулся собственной кровью.

В этот миг на площадь разом выкатилось два отряда, почти равные числом, да, пожалуй, и умением. Выкатились они — один из княжьего терема, что занял самовластный темник, а другой — из распахнутых врат владычного подворья, куда ушел — радушным хозяином — князь Арсений Юрьевич Тверенский.

Выкатились — и, словно чуя друг друга, ринулись навстречу, пожирая то малое пространство, что еще оставалось на залитой кровью площади. Нукеры Шурджэ метнули стрелы, роски ответили.

А потом конные сшиблись, иные — проносясь друг мимо друга, стараясь достать супротивника копьями, иные — осаживая скакунов и крестя направо-налево саблями.

Торжище стало полем боя, тесниной, где едва могли развернуться исступленно режущие и терзающие друг друга людские полчища. Полчища, хотя на главной тверенской площади сбилось едва ли более сорока сотен пеших и конных. В чистом поле ордынцы бы вырвались, змеей выскользнули бы из капкана, однако во граде степнякам не было простора. Сегодня они не рубили в ужасе бегущих с горящих стен защитников, сегодня они гибли сами — один за другим, огрызаясь, собирая последний кровавый выход, но — гибли.

А по ведущим к торжищу улицам и проулкам все валила и валила толпа — подоспели зареченские концы, торопились окраины и даже окрестные села. Поднялись все, заслышавшие глас тверенского набата.

…Князь и Обольянинов встретились посередь торга, ставшего побоищем, где исполинская рука словно набросала в полнейшем беспорядке на снег людские и конские тела, обломки телег, обрывки юртовых войлоков и прочее, спокон веку остающееся на смертном поле.

Ни Арсений Юрьевич, ни его боярин ни о чем друг друга не спрашивали. Молча столкнулись, Обольянинов молча поклонился, князь так же молча вскинул сжатую в кулак левую руку. Стянувшиеся в линию губы дрогнули:

— Где Шурджэ, Анексим?

— Видел, как от терема отъезжал, а потом — потерялся, — повинно, словно брался за дело и не исполнил, ответил боярин.

— Вот и другие тоже не видели… А бился как бешеный.

Дело саптарского отряда было уже проиграно. Твереничи затопили площадь, от многолюдства кипели все ведущие на торжище проезды и проходы; иные степняки уже бросали оружие — потому что нет ничего страшнее катящейся на тебя толпы, где Над упавшими смыкаются ряды и все, валящие вперед, действительно презрели в тот миг саму смерть.

— Да в терем ускочил, больше некуда. — Тяжело переводя дыхание, ко князю и Обольянинову подъехал Ставр Годунович. В полном доспехе, словно именно к этому исходу ночи готовился набольший тверенский боярин…

— Глянь, Арсений Юрьевич! — рядом с князем вырос Орелик.

Темник Шурджэ стоял на крыльце княжьего терема, не прячась, гордо вскинув голову и не опуская глаз. В небрежно отведенной руке — даренная князем мармесская сабля, и Обольянинов с горечью подумал, скольких добрых твереничей — отцов, мужей, сыновей — лишила она сегодня жизни.

Невольно боярин поискал рядом с темником Терпилу, но залесский толмач, как и положено тварям его породы в подобных обстоятельствах, словно сквозь землю провалился.

— Коназ! — громко крикнул темник, и вся площадь разом воззрилась на него. — Коназ!.. — он добавил еще что-то по-саптарски, что именно — Обольянинов не разобрал.

— На бой вызывает? — наморщил лоб Ставр. — Не, не похоже. Может, выкуп предложить хочет?

Может, Шурджэ, ты бы и предложил, подумал Обольянинов, толкая коня вперед. Может, ты бы и предложил.

А может, и нет. Нет нужды Тверени в твоем выкупе, темник Шурджэ. А нужда есть в одном — в твоей голове, хотя, видит Господь, ведает Длань Дающая — ты, степняк, не был худшим или подлейшим из своего племени. Ты просто не понимал и уже не поймешь. Никогда.