Вокруг света за погодой - [21]

— А то!

В конце концов они решают, что еще не все потеряно: впереди много запусков. А в ракету мертвой хваткой вцепилась аппаратура слежения, вылавливая информацию с космической высоты. Но через считанные минуты связь с верхней ступенью прекратилась, и о недавнем запуске теперь напоминали лишь обожженная выхлопными газами надстройка на корме и бумажная лента, запущенная в электронно-вычислительную машину.

Вот так бы и все ракеты летали ради науки. Светлая мечта человечества; «Перекуем мечи на орала!». Нет в современном мире мечты возвышеннее и благороднее…

В антрактах

Утром я выхожу на корму поразмяться. Здесь уже греются на раннем солнышке свободные от вахты. Несколько энтузиастов бегают вдоль бортов, а наш йог — Галкин застыл в «позе льва». Зрители смеются и спорят. Распространившаяся в последние годы эпидемия йоги прошла «Королева» стороной, но некоторые наслышаны о ее чудодейственной силе.

— Говорят, они живут до ста пятидесяти лет.

— Ага, как черепахи.

— Для них главное — дыхание и спокойствие. Не курят, не пьют, от женского пола шарахаются и берегут нервы.

— А ради чего?

— А ради здоровья.

— А на кой черт здоровье, если не выпить, не закусить и это… шарахаться?

Повеселив зрителей еще несколькими трюками, йог уходит, глубоко вдыхая полезный для организма морской воздух.

Ранним утром, пока солнце нежное, ласковое, грех тратить время на прыжки и приседания, когда можно позагорать. Я отбрасываю нелепую мысль о зарядке и сажусь в шезлонг рядом с Мартом Тийслером.

У него темные, круглые глаза и застенчивая улыбка. Он высокий, сильный и добрый.

Март — инженер-механик из эстонской группы и один из самых популярных на «Королеве» людей. Мастер он удивительный, воистину на все руки: плотник, столяр, слесарь по металлу и несравненный наладчик тонких инструментов. Март может отремонтировать все: часы, транзистор, навигационный прибор, локатор — словом, любой механизм на судне. А хозяйство у нас большое, то и дело что-то где-то летит и по судну вечно ходят люди в поисках Марта. Поэтому Март, спокойно отдыхающий на корме, вызывает недоумение: ведь это же явный простой! Люди, неужели вы не видите, что Март сидит без дела?

Видят.

— Привет, Март!

— Здравствуйте.

— Загораешь?

— Немножко.

— Понятно… Занят, значит?

— Пока не очень. А что случилось?

— Магнитофон охрип. Не взглянешь?

Март вздыхает, надевает шорты и уходит, а на освободившееся место садится мой друг Вилли. Он исполнен лирической грусти — ему сегодняшней ночью снилась Одесса.

— Нет, ты этого не поймешь, — обреченно говорит Вилли, не замечая на моем лице ровно никакого сочувствия. — Даже смешно подумать, что человек, побывавший в Одессе каких-то жалких три дня, может вкусить ее прелесть. Разве ты успел прочувствовать, что море у нас пахнет не так, как везде?

— Не успел, — честно признаюсь я. — Квасом, что ли…

— Квасом? — Вилли задыхается от возмущения. — И зачем только я разъясняю глухому, что такое вальсы Штрауса?.. Ароматы моря, цветов, платаны, которые срослись и образовали крыши над улицами… У нас даже зимой весна, есть, конечно, снег, слякоть и вся прочая чепуха, а все равно весна. Потому что — Одесса!

Вилли даже зажмурился — таким наслаждением было для него произносить это волшебное слово.

— А писатели какие-нибудь в Одессе были? — деланно зевая, равнодушно спрашиваю я.

Вилли столбенеет, он оскорблен до глубины души.

— Катаев, Багрицкий, Ильф и Петров, Олеша, Паустовский и тысяча других «московских» (сказано с нескрываемой иронией) писателей! Все московские писатели — одесситы. А одесская опера!

— Разве в Одессе есть опера?

— Такими остряками у нас в Одессе мостят улицы! Я тебе лучше расскажу про Фишкина. По окончании гидрометинститута меня распределили в Баку, на Нефтяные Камни. Я две недели работал в море на промыслах, а две недели отдыхал в Баку. Отдыхал! Я сходил с ума, потому что обшарил весь город и не нашел ни одного земляка. И вот однажды иду по улице и вдруг вижу — в окне троллейбуса промелькнуло что-то родное. Рассмотреть не успел, но печенкой почувствовал, что родное. И тут вспоминаю — Фишкин! Когда мы студентами гуляли по Дерибасовской, то он был в одной компании, а я в другой, мы и не разговаривали ни разу, а просто так: «Мое почтение!» — и мимо. А теперь я мчался две остановки, как сумасшедший, разбрасывая прохожих, догнал троллейбус и вытащил из него этого родного мне человека. Мы бросились друг другу в объятия и прослезились от счастья.

Фишкин тоже работал по распределению в Баку. Мы сняли на двоих комнату и вечерами на огромном листе ватмана чертили по памяти план Одессы. Вспоминали, чертили — и чуть не плакали. Потом я уехал в отпуск, а когда вернулся, Фишкин на три дня взял отгул и не давал мне спать.

— Как море, Лестница, Дюк? — орал он.

— На месте, — успокаивал я.

— А платаны? — стонал Фишкин.

— Такие же красивые. Даже еще лучше, чем были.

— А тумба на Дерибасовской? Розы в санаториях? Нет, ты мне расскажи, как пахнут розы!

— И не три дня, а целый месяц подряд, — заканчивает Вилли, — я рассказывал ему про Дюка, пляжи и розы. Теперь ты понимаешь, что значит для одессита Одесса?