Вокруг Света 2003 № 03 (2750) - [20]

5 марта начинается долгая, мучительная агония. В 21.50 Сталин вдруг на минуту открыл глаза и поднял левую руку. Все собравшиеся были потрясены невыразимым ужасом этого взгляда и этого жеста. Первым пришел в себя Берия. Убедившись, что Сталин мертв, он восклицает:

– Хрусталев, машину! – и немедленно уезжает в Кремль.

Так прикрепленный Иван Васильевич Хрусталев во второй раз возникает на авансцене российской истории. Наконец, он присутствует, когда бальзамируют тело Сталина.

Зачем?

Нет ответа: вскоре после описываемых событий Иван Васильевич Хрусталев заболел и умер.

«Дыхание Чейна-Стокса»

Правительственные бюллетени о болезни и состоянии здоровья тов. Сталина начали выходить с опозданием и с таким расчетом, чтобы никаких определенных выводов из этих сообщений сделать было нельзя. Сообщались температура, данные анализа мочи («в пределах нормы») и прочая уклончивая информация. Но из всего этого медицинского бреда современникам почему-то накрепко врезалась одна фраза – «дыхание Чейна-Стокса», – которую они запомнили на всю жизнь, зачастую даже не понимая ее. Когда эта фраза прозвучала по радио, будущий врач Виктор Тополянский, тогда 14-летний паренек с Арбата, смотрел на свою мать и вдруг заметил, как неожиданно разгладилась давным-давно застывшая на ее лице и уже, кажется, ставшая собственно лицом гримаса страха и боли. Она работала простым врачом в поликлинике МПС, но была абсолютно убеждена в том, что со дня на день ее арестуют или депортируют из Москвы как еврейку. Тогда Виктор Тополянский не знал, что успокоило мать и почему вдруг разгладились прорезанные страхом морщины. Она не стала ему объяснять, что выражение «дыхание Чейна-Стокса» означает, что у Сталина началась агония…

В тот же исторический момент двое студентов мединститута, ныне известные профессора, уже введенные полученными знаниями в смысл этого термина, услышав сообщение, не сговариваясь, помчались в пивнушку и, мстя за посаженных отцов, на радостях всадили в себя такое количество пива, заедая его винегретом, что в какой-то момент стали писать кровавой мочой, что только их и остановило. Им и в голову не пришло, что все дело в винегрете и свекле, окрашивающей мочу в розовый цвет. Но этому их в институте еще не научили… 

Бег

Поэт Евгений Евтушенко побежал к гробу Сталина с 4-й Мещанской, едва услышав утреннее сообщение о том, что Сталин умер и народ может почтить память вождя, гроб с телом которого выставлен в Доме Союзов. Рядом он видел таких же бегущих, бросивших все дела и работу людей. Отец мой, тогда студент Бауманского института, побежав из Лихова переулка, мог бы достигнуть Пушкинской улицы даже быстрее поэта Евтушенко. Но он не был столь нетерпелив и сначала поехал в институт, из окна троллейбуса пронаблюдал, как натягивают на фасад Дома Союзов гигантское полотнище с портретом Сталина, заметил, что все афишные щиты и тумбы заклеены белой бумагой, побывал на траурном митинге и только потом, вернувшись домой, побежал. Бежал по крышам домов на Петровке по-над забитыми народом улицами, бежал, пробиваясь сквозь милицейский кордон на Кузнецком мосту, бежал что есть силы в случайно раскрывшийся зазор между тяжелыми военными грузовиками к раскрытым дверям Дома Союзов. Вообще, кто бы ни рассказывал про первый день похорон – 6 марта, – обязательно отмечают мотив бега. Бежали по кругу бульваров, перепрыгивали заборчики ограждения, пролезали под троллейбусами, проныривали под баррикадами из здоровенных «Студебеккеров», лезли, карабкались, вминались…

Что это было? Откуда такой безумный порыв? Что руководило людьми – любовь к Сталину? Такая вот невозможная, немыслимая любовь?

Я долго расспрашивал свою маму, свою любимую, всегда тревожащуюся за меня маму – ну она-то куда бежала? И зачем? Она ведь попала во вторую давку на Трубной, чуть не задохнулась в чужом меховом воротнике, чуть не услышала, как трещат ее ребра, и потом, когда толпа вокруг просто орала от боли и кто-то открыл «заслонку» – видно, сдвинули одну машину – будто выстрелили людьми, и они летели, едва касаясь ногами земли, с единственной мыслью – не упасть, потому что затопчут. Она видела на Рождественском бульваре труп старика и деревенской молодухи с розовой пеной у рта; видела, как уголовники в давке умудрились срезать спину с шубы какой-то дамы, видела сотни галош и башмаков, потерянных людьми, которые валялись на улицах, словно следы какого-то немыслимого побоища… И все равно – на следующий день отправилась «пробовать» еще раз. По счастью, второй день похорон был отдан официальным делегациям – и все-таки она добралась до Дома Союзов и только не смогла войти. Зачем? – спрашивал я. – Мама, зачем?

Она не вступила потом в партию – что в годы ее молодости было необходимым условием удачной карьеры – и даже меня воспитала в сдержанном, но отчетливом антисталинском духе – задолго до того, как я прочел тот еще, на тонкой бумаге, тамиздатовский «Архипелаг».

Мы никогда ничего не поймем про эти дни, если станем считать траурные толпы бессмысленными, зомбированными именем Сталина идиотами. Среди тех, кто шел хоронить Сталина, немало было тех, кто Сталина не любил. И вообще не в Сталине дело. Важнее – и об этом тоже упоминают все рассказчики – «ощущение события», предчувствие новой истории, изменившегося времени. Впервые изменившегося за столько лет. И, казалось, что это время меняется именно здесь, на улицах, ведущих к гробу генералиссимуса, как в 91-м году казалось, что новое время рождается на маленьком пятачке вокруг Белого Дома усилиями нескольких тысяч человек… И это не праздная мысль – рождение нового времени требует усилий, и иногда даже требует толп… Жертв… Кошмара…