Вокруг Света 2003 № 01 (2748) - [18]
Согласно условиям капитуляции Аполлов 2 мая вручил фельдмаршалу Шереметеву городские ключи на серебряном блюде и под барабанный бой вместе с гарнизоном, семьями солдат и офицеров, а также сидевшими с ними в осаде последними горожанами Ниена навсегда покинул крепость.
Русские полки под клики «Виват!» вступили в нее. В Шлотбурге (Замок-город) – так тотчас переименовал русский царь шведский Ниеншанц – был устроен праздничный молебен. Тогда же состоялся и знаменитый военный совет, решивший судьбу Петербурга.
Евгений Анисимов, доктор исторических наук, профессор
Загадки истории: Кровавая месса
Получив известие о Варфоломеевской ночи, папа Римский Григорий XIII заявил, что это событие стоит пятидесяти таких побед, как при Лепанто. Менее чем за год до того при Лепанто соединенные силы христианских держав разгромили турецкий флот. После столетий «турецкого страха», когда на карту казалось поставленным само существование христианской Европы, эта блистательная победа знаменовала конец масштабной турецкой экспансии в Средиземноморье.
Мусульманские минареты так и не вознеслись над Ватиканом, хотя до тех пор все шло к тому. События Варфоломеевской ночи, напротив, остались ничем не увенчавшимся эпизодом Религиозных войн, длившихся во Франции 10 лет до нее и 20 после.
Известный слоган европейской Реформации XVI века утверждал, что «турки лучше, чем паписты», и папа Григорий XIII лишь подхватывает сравнение ради утверждения обратного – гугеноты хуже турок.
Суждение Папы можно было бы назвать поспешным и пристрастным. Удивительнее всего, что мы с ним согласимся по существу. По поводу Лепанто мы сегодня, в лучшем случае, сумеем припомнить искалеченную руку Сервантеса (с хладнокровием солдата он говаривал, что его левая рука отсохла «к вящей славе правой», доставившей ему имя писателя).
Зато Варфоломеевская ночь все еще принадлежит к весьма ограниченному набору известных событий далекого прошлого.
Сегодня нам трудно себе представить религию иначе, как глубокое внутреннее убеждение личности – в Бога или верят, или не верят. Религия для нас – личное дело и неотъемлемое право каждого. И не дело других людей или общества в целом решать, кому и во что верить. Преследования по религиозному принципу мы справедливо назовем сегодня религиозной нетерпимостью. О физическом истреблении иноверцев во имя торжества того или иного религиозного идеала нечего и говорить. С таких здравых позиций несложно вынести Варфоломеевской ночи приговор. Увы, понимания ее от этого не прибавится. Подойти к интересующим нас событиям с такими готовыми клише – значит, немедленно поставить себя в тупик.
Если смотреть с позиций дня сегодняшнего, то религиозность немалого числа активных участников Религиозных войн XVI века должна показаться поверхностной, чтобы не сказать – сомнительной. Большинство воевало потому, что воевали другие – их друзья, земляки, их сеньоры. Служение религии – той или иной – сулило достойное место в жизни. Слово «беспринципность» здесь не совсем подходит. Скорее надо говорить о религиозных принципах иного рода, нежели тех, к которым привычны мы. Это не отсутствие настоящих убеждений, а особый способ их иметь – убеждения разделяют с другими людьми. Ожесточенности Религиозных войн столь непритязательное религиозное чувство, мало сказать, не умаляло. Именно это малопонятное нам сегодня коллективное переживание веры лежало в их основе.
Французы XVI века смотрели на религию как на политическое явление. Она прилагалась к их общественным связям как естественное и неизбежное дополнение. Правильно верует в Христа не тот, кто умудрен в недоступных тонкостях схоластической теологии. Залог и выражение «истинной религии» – принадлежность к христианскому обществу, церковному приходу, городу, королевству. Член общества и христианин – по большому счету одно и то же. Король – «глава» общественного «тела» со всей вытекающей для него отсюда мерой ответственности. Религия играла роль главной несущей конструкции общества и даже наполовину не могла являться чьим-то «личным делом». Так устроенное общество никак не могло состоять из христиан и еретиков одновременно. Утрата конфессионального единства ставила его на грань распада.
«Представьте, как будет выглядеть Париж, если на одной улице, в одном доме, в соседних комнатах будут проповедовать католики и гугеноты. Близ церкви, где причащаются Телом Спасителя, на углу в лавке станут торговать мясом в пост. В парламенте сядут рядом защитники веры и осквернители святынь. Человек, исповедующийся священнику на Пасху, будет знать, что на него показывают пальцем и с презрением называют папистом. Твой сосед, твой друг, твой родственник будет гугенотом и кальвинистом. Никогда не было ни у нас, ни в каком другом государстве такого смешения и разлада», – читаем мы в католической листовке времен французских Религиозных войн.
В определении «папист» ее автору видится оскорбительный смысл. Но в слове «гугенот» заключен точно такой же. Если «паписты» – ставленники итальянского Папы, то «гугеноты» – исковерканное немецкое Eidgenossen, «швейцарцы». Католики в глазах протестантов, протестанты в глазах католиков – не французы. Они не могут составлять с подлинными французами одно французское общество. Конфессиональное единство нуждалось в восстановлении любой ценой. Противодействие подобной угрозе было обречено превратиться в войну на уничтожение.
